– Барин велик, хоть и помельче вашего сиятельства ростом; со страху имя запамятовал, – ответил парень, весело глядя прямо в глаза светлейшему.

– Народец здесь у тебя… Павел Максимович, – сказал Потёмкин коменданту и, оглянувшись на парня, отошел. Старший опять забежал и, елейно улыбаясь, зашептал:

– С ними беды наживешь, ваша светлость, это такие люди…

Комендант сказал:

– Не смею советовать, ваше сиятельство, но следовало бы отправить этапным порядком, согласно запросам помещиков. Здесь таких человек шесть, всё стадо портят.

– С какой стати отдать мастеров, вот еще! Чего боишься? Бунтуют, что ли? Говори!

– Они… – начал комендант и запнулся, оглядываясь. У ям, вырытых для постаментов арки, стоял, опершись на лом, старик в шубенке, рванной клочьями, и без шапки; белые волосы спадали на лоб. Круглая голова его, обожженная солнцем, напоминала глиняный горшок, из которого бежало молоко. Черты лица его были расплывчаты, стерты годами.

– Это и есть бунтовщик главный? – спросил Потёмкин коменданта. – Это ты, старый хрыч, вздумал ослушаться начальство и мутить народ?

– Никак нет, ваша милость, – степенно отвечал старик. – Нам ослушаться никак невозможно, и чтобы мутить – этого не бывало.

– Это у них в животе с голодухи бунтовало, ваша честь, вот про них и врут, – бойко сказал крепкий мужичонка, аккуратно укладывавший фундамент.

– Ты, говорят, иконы бил? Ты бога не боишься, злодей? – сказал Потёмкин грозно. Старик так же степенно и медленно ответил:

– Икон я не бил, а Пантелеймона целителя образ, верно, что одному трактирщику оставил…

– Нашел место!..

– Место ему почетное, в красном углу, – сказал старик.

– А сам наутек с церковными денежками, а?

– Какие деньги! А это действительно хохлы, они наутек, так и зовут их втикачами, а мы, значит, пешим шагом, не бежавши, ничего, по прямой дороге…

– Куда? – спросил Потёмкин.

– Известно куда, к вашей милости. Народ сказывал: «Как дойдешь до потёмкинских селений, там, говорят, нашему брату и вес – земли много, а пахать некому».

– Как? – не понял Потёмкин.

– Он про манифест, ваша милость, – подсказал старший. Дед посмотрел на него уничтожающе: