— Что это, моя милая? Твоё знаменитое дипломатическое чутьё? «Говори то, что нужно, а не то, что думаешь»? Этому тебя учили?

— Я ошиблась. И ошиблась дважды: когда подумала, что смогу с этим жить. Да, мир не изменился. Но мы изменились, — Анна на мгновение опускает глаза, словно бы ей трудно собраться с мыслями, трудно продолжить. 

Говори, прошу тебя, только говори, драгоценная моя, только не молчи…

— Я очень виновата перед тобой.

— Нет. Нет! Прости, прости, я не должен был…

— Пожалуйста, дай мне сказать. Я виновата, что меня не было рядом, когда я была так нужна тебе. Но теперь я здесь. И я ни за что не потеряю тебя снова. И тебе не позволю тоже. Не позволю потерять себя самого. Потому что у меня есть только ты. Только ты и только я. И больше всего на свете я хочу, чтобы тебе не было больно. Чтобы твои глаза снова улыбались — так, как улыбались мне всю мою жизнь.

Грудь сдавливает так, что Константин с трудом может сделать вдох. Будто бы собственные рёбра обернулись пружинами гигантских часов, будто с каждым новым движением секундной стрелки всё сильнее впивались в лёгкие.

— Ты знаешь, что нужно сделать, — вопреки полыхающему внутри пожару, голос выходит до ужаса ровным, а слова — холодными и сухими.

Почему он снова говорит совсем не то?.. Совсем не теми словами. Совсем не так!..

Анна мягко улыбается.

— Не закрывайся от меня, пожалуйста. Не пытайся казаться кем-то другим. Будь собой, только собой, настоящим. Ты нужен мне таким. Ты нужен мне любым. И я знаю, что тоже нужна тебе. Я помогу, только позволь мне. Позволь унять твою боль. И мы никогда больше не расстанемся — никогда, пока я дышу, я обещаю. Просто послушай, что говорит сердце.

— Кажется, в последнее время я только и делал, что слушал его. Ничего нового за последний десяток лет, знаешь ли.

— Не твоё. Моё, — она раскрывает объятия. Легко, непринуждённо. — Послушай.

Константин неверяще выдыхает, позабыв вдохнуть вновь. И не колеблется ни мгновения, с готовностью шагая навстречу, с трепетом смыкая руки за её спиной. И за гулко колотящимся в виски пульсом не слышит — почти не слышит — ржавого скрежета вдоль хребта, самодовольного и торжествующего рокота в глубине собственной грудной клетки. Почти не слышит.

Анна прижимается щекой к его груди — такая хрупкая, такая беззащитная в его руках.

— Так много времени… — шепчет она. — Прости, что мне потребовалось так много времени и такие дикие обстоятельства, чтобы понять самое важное, — она мягко утыкается лбом в его плечо, почти как в детстве. — Ты только знай: что бы ни случилось — я с тобой. Всем сердцем. Всей душой. Всем, что есть я.

Она чуть отстраняется, ловит его взгляд.

В её глазах стоят слёзы. В её глазах — нежность. В её глазах… Ох. Ох!.. К щекам мгновенно приливает жар, сердце грохочет горным обвалом, прорываясь сквозь липкую паутину холодной отстранённости. Как же безумно, как отчаянно, как же долго он мечтал, чтобы однажды, хоть однажды, хоть когда-нибудь, она посмотрела на него таким взглядом! Только… зачем слёзы? Ведь теперь всё будет хорошо, просто отлично, замечательно!

— Никого, никого ближе, дороже, нужнее тебя, — шепчет она — как тогда, совсем как тогда, в тот памятный вечер в серенской таверне. — И я… 

«Не отдам», «только мой», «навсегда», «мой…» — Константин читает по губам, ловит вибрацию, тепло дыхания, вдруг запоздало понимая, что отчего-то больше не слышит слов. Не слышит вообще никаких звуков. Не слышит?..