Константин вздрагивает, встряхивает головой, отчаянно пытаясь проморгаться. Нет, он не спит. Уже давно не спит и не видит снов.
Словно разноцветные гладкие камешки на дне горного ручья, он перекатывает перед внутренним взором драгоценные воспоминания, с болезненной жадностью впитывая бережно хранимые ими капли тепла.
Но что-то не так. Что-то постороннее, чужеродное настойчиво рвётся в его память, искажая события, окрашивая воду ручья в кровавый цвет. Страх? Ненависть? Нет, цвет ненависти — чёрный. Он хорошо это знает. Потому что все последние дни эта чернота целиком и полностью направлена лишь на себя самого. Что тогда? Тревога? Тревога! Стучащая тяжёлой, болезненной пульсацией в висках, кричащая, орущая без слов: опасность!
Анна!..
Он поклялся, — в этот раз он точно поклялся себе — что не будет за ней следить. Но ни о каких клятвах не может идти и речи, когда опутывающая её охранная сеть из нитей силы кричит об угрозе.
Струны послушно вздрагивают, гулко вибрируют под пальцами.
Новая Серена. Проклятье. Проклятье! Слишком мало живого. Константин с трудом находит для себя глаза: взъерошенную мокрую пичугу, прячущуюся от дождя под коньком крыши. Этого мало, нужно что-то сильнее! Но вокруг лишь мёртвое дерево. Оно не видит, не слышит: живые струны не дотягиваются до него так далеко. Константин готов пустить разломами саму землю, готов хоть вновь пробудить мёртвый вулкан и поднять потоки кипящей лавы по трещинам. Он готов принести смерть любому, кто посмеет тронуть её.
Но… он не видит угрозы. Лишь одну только Анну.
Проливной дождь слепит глаза. Проливной дождь пеленой окутывает её тонкую фигуру, кружащуюся в боевом танце с рапирой вокруг деревянного манекена на заднем дворе резиденции де Сарде. Мокрые волосы липнут к лицу, но Анна, кажется, даже не замечает ливня, раскручиваясь и сжимаясь, будто пружина, методично нанося удары — прямо как на их тренировках в старой Серене. Нет. Не так. Совсем не так.
Константин такое бессчётное количество раз фехтовал вместе с ней — и в спаррингах, и плечом к плечу, — что сейчас довольно и беглого взгляда, чтобы заметить: в её движениях нет отточенной чёткости, нет ловкости, плавности и той всегда восхищавшей его изящной грации. Нет. Она движется резко, замахи выходят слишком широкими, финты — дёргаными. Нет, она не тренируется, она просто остервенело лупит по манекену, вкладывая в удары столько ярости, что менее чем через минуту заставляет деревянную куклу покоситься, а затем и вовсе рухнуть на землю. Но и этого ей кажется мало: отшвырнув рапиру, она высекает из пальцев белое пламя и с грохотом швыряется его сгустками до тех пор, пока от манекена не остаётся лишь горстка тлеющих углей.
Анна даже не глядит в его сторону. Словно подкошенная, она падает на колени, прямо в грязь, ожесточённо молотит кулаками раскисшую землю. И кричит. Отчаянно, исступлённо, страшно.
Он не хочет смотреть. Он что угодно отдал бы, чтобы не видеть этого — не видеть её боли и отчаянья. Не знать их причины. Но он смотрит. Не отводит взгляда.
Он не имеет права не смотреть. Он не заслужил этого права.
Анна замолкает, дышит тяжело и часто. Поднимается, шатаясь, будто пьяная. Поднимает отброшенную рапиру, мимоходом отирает испачканную грязью рукоять об отворот насквозь промокшего дублета. И принимается за новый манекен.
Из-за стены дождя выступает тень.
Уловив движение, Анна мгновенно разворачивается, вскидывает рапиру, но тут же опускает её. В грудь ей целится остриё стрелы натянутого лука в крепких руках.
Струны воют под пальцами: Константин лихорадочно перебирает их, взводит для удара.
— Кера, — произносит Анна устало, без капли удивления. — Как тебе удалось проникнуть в город?
— Стражники renaigse прячутся от воды под крыши, как промокшие псы, — цедит Кера сквозь зубы, подступая ближе. — Из тебя скверный вождь, если не можешь натаскать их.
— Как скажешь, — Анна равнодушно пожимает плечами.