Они улизнули из дворца ещё утром, стащив с кухни полкраюхи хлеба и несколько яблок, так что голодная смерть в ближайшее время им уж точно не грозила. А то кто его знает, сколько придётся брести по оврагу, прежде чем они найдут выход или их хватятся? Бр-р, лучше б подольше не хватились. Лучше бы хоть и совсем про них забыли. Константин с куда большей радостью готов был хоть заночевать в этом овраге — прямо тут, на голых камнях, нежели получить очередную выволочку от отца: с неизменным напоминанием о его, Константина, никчёмности, о недостойном княжеского сына поведении — без ругани, даже без повышения голоса, — и от этого особенно унизительную. Нет уж. Что бы там ни было дальше, он не позволит этому испортить себе настроение сейчас: этот глоток свободы ему не омрачит даже падение в овраг!

— Пф-ф-ф, подумаешь — канава! Да если бы меня не было, ты задолго до этого умерла бы со скуки ещё на уроке тригонометрии!

Анна внезапно вздрагивает.

— Больно? — спохватывается Константин, тут же принимаясь бережно дуть на ранку.

— Раньше, — неожиданно сердито фыркает она.

— Чего?

— Если бы тебя не было, я бы умерла гораздо раньше. Если бы тебя не было, меня бы тоже тогда не было! Понимаешь? 

Встрёпанная, с запылёнными волосами (надо полагать — он и сам сейчас выглядит не лучше), она смотрит неожиданно серьёзно.

Да, он понимает. Они всегда понимают друг друга. Всегда смотрят в одну сторону — как пара глаз на одном лице. Как два крыла, которые не умеют летать по-отдельности, лишь вместе, только вместе.

Константин прижимается лбом к её лбу.

— Испугалась?

— И ничего я не испугалась! — снова сердито. 

Но только до тех пор, пока он не обнимает. Пока не притягивает и руками, и ногами (надо же, надо же — длинные ноги, так быстро вытянувшиеся за последний год, всё это время казавшиеся какими-то чужими, нескладными и жутко неудобными — вот, вот для чего они, оказывается, нужны: чтобы обнять её крепче, теплее, сильнее притянуть к себе!).

— Совсем-совсем не испугалась?

— Ну, разве что немножко, — Анна вздыхает, утыкается холодным носом ему в шею. — Когда поняла, что не удержу. 

— Ну, теперь-то я точно уж никуда не денусь, — смеётся он, чуть отстраняясь и принимаясь заматывать ей ногу своим шейным платком. Скользкий шёлк совершенно не годится для этого, но ничего лучше у него нет. —  И ты, кстати, тоже не денешься. Потому что поди попробуй отсюда ещё выберись! А знаешь, мы и не будем выбираться. Останемся здесь жить. Будем каждый день спать до обеда, а потом гулять по лесу до самой ночи, сколько захотим!

— Тут же нет леса, одни камни!

— Значит, посадим и вырастим. Во! — он предъявляет ей ветку, вынутую из собственных волос, и с гордым видом втыкает её промеж валунов. — Здорово я придумал? Я молодец? Я ведь правда молодец?

Анна фыркает и смеётся без тени прежней серьёзности.

— Бестолочь ты.