Хотя Джон сначала увлекся психологией, он не хотел ограничиваться ею. Он интересовался математикой, медициной, технологиями, физикой и считал, что психология может стать «центральной дисциплиной»[84], объединяющей различные области знаний вокруг общего стремления понять, что значит быть человеком. Когда в 1992 году Джон вместе со своим коллегой и близким другом из штата Огайо Гэри Бернтсоном придумали термин социальная нейронаука, большинство его коллег-психологов сочли это название оксюмороном. Между социальным и биологическим аспектами в психологии лежала пропасть. Джон хотел построить через нее мост, и это было дальновидное решение. Сегодня приставка «нейро-» добавляется почти к каждой научной дисциплине, а социальная нейронаука считается перспективной областью.

Джон любил Огайо и, получив там степень кандидата наук, стал одним из главных деятелей факультета психологии. А еще он любил футбольную команду «Баккейз», и настолько сильно, что это стало отвлекать его. Он говорил, что именно поэтому в 1999 году он уехал из Колумбуса и устроился в Чикагский университет, где не было футбольной команды. Джона пригласили возглавить факультет социальной психологии и создать Центр когнитивной и социальной нейронауки.

Именно в Чикагском университете он начал ту спасательную работу, благодаря которой наиболее известен, — изучение опасностей одиночества. В каждой статье Джон доказывал, что одиночество — это опасное и заразное состояние, которое передается по наследству и угрожает жизни так же, как курение по пачке сигарет в день. Как никто другой на планете, Джон знал, насколько важны социальные связи для физического и психического здоровья каждого человека. Однако, к сожалению, это знание не обеспечило ему счастливой личной жизни. Он был дважды женат и дважды разведен. Джон утверждал, что он хороший партнер в отпуске, но по возвращении к повседневной жизни воссоединяется со своей настоящей любовью — работой. И это всегда было в ущерб взаимоотношениям с людьми.

Тот день в Шанхае длился целую вечность: доклады, презентации, интервью, разговоры, записи с перерывами на глоток воды из крошечных бутылочек с банкетных столов. Я выступила с докладом о силе любви, расширяющей сознание. Джон сделал доклад о страшной опасности одиночества. Я хотела поздравить его после выступления, но его окружили поклонники. В тот же вечер я увидела Джона на вечеринке в баре «Гламур» в бывшей Французской концессии. Яркие флуоресцентные лампы конференц-зала сменились светодиодами и приглушенным светом. Я поднялась по лестнице с подсвеченными ступенями в лаундж-зону с огромными окнами, из которых открывался вид на город и реку Хуанпу. В баре было шумно и многолюдно, но имелись и укромные уголки, подходящие для долгой приятной беседы.

Джон сидел за барной стойкой и болтал с организаторами конференции. В какой-то момент ему стало скучно, и он повернулся влево, после чего увидел меня. Он театрально зевнул, намекая на момент нашего знакомства:

— Ты ведь знаешь, что делать, если я засну?

Мы оба рассмеялись. В тот вечер мы рассуждали о многом. И пока мы говорили, я чувствовала, как сжимается, схлопывается пространство между нами. Я заканчивала его фразы. И мой французский акцент, густой, как фондю, который так часто ставил в тупик американцев, совершенно не мешал ему. Он прекрасно меня понимал. Мы произносили «Я тоже!» и «В точку» так часто, что уже становилось неловко. Когда люди, подключенные к аппарату ЭЭГ, сидят рядом друг с другом и беседуют столь гармонично, на энцефалограммах видно, что их мозговые волны синхронизируются[85]. Нейроученые называют это явление вовлечением одного мозга в другой.

В какой-то момент Джон спросил о том, не замужем ли я.

Я покраснела. «Я замужем за работой», — выдала я хорошо заученную фразу. «Я тоже», — ответил Джон.

Затем он рассказал мне о своих проблемах в отношениях, о разводах, о том, сколько боли он причинил тем, кто его любил, несмотря на все свои усилия. Он уточнил, что предпочитает оставаться один: «Не одиноким, но самим по себе». Джон пояснил, что его преданность работе означает, что он не всегда может уделить должное внимание и время близкому человеку. Он не хотел причинять боль тому, кто ему дорог. Он также не хотел неизбежного конфликта, который возникает, когда партнер говорит вам, что нужно меньше работать, что вас ждет выгорание или что пора домой. Его слова отзывались во мне. Наши истории были непохожими, но эти разные пути привели нас в одну и ту же точку, где мы ценили одиночество и личную свободу.

Оглядываясь назад, я не могу поверить, что ни один из нас не осознавал иронии: Джон и я, то есть доктор Одиночество и доктор Любовь, не практиковали то, что проповедовали. Наши исследования, темы которых лежали на противоположных концах спектра, доказывали потребность человека в социальных связях. И все же у нас обоих хватало гордыни думать, что мы можем справиться в одиночку. Были ли мы подобны курящим пульмонологам, которые иррационально думают, что знание о болезни защитит от нее?

Пока мы болтали, наши коллеги один за другим уходили спать. Мы сидели на стульях, повернувшись и наклонившись друг к другу, — очевидные признаки взаимного влечения.

Если бы я тогда задумалась о том, что происходит, то поняла бы, что с позиции нейробиологии я уже влюбилась в Джона. Пока мы общались, дофамин переполнял систему вознаграждения моего мозга, вызывая чувство эйфории. Мой пульс участился. Адреналин расширял капилляры на щеках, заставляя меня краснеть. Уровень норэпинефрина в крови повысился, что заставляло меня возбужденно концентрироваться на нашей беседе и не замечать, как течет время.

— Ого, уже полночь, — заметил Джон. Мы проговорили три часа подряд. Утром у меня был ранний вылет. Мы собрали нескольких оставшихся в зале профессоров и вывалились из бара.

— После вас, — сказал Джон, открывая передо мной дверь. Когда мы вышли на улицу, я по старой привычке посмотрела в ночное небо. Луна сияла прямо над нашими головами, как яркий маяк. Чтобы увидеть ее, нужно было запрокинуть голову на девяносто градусов. Ни разу прежде я не видела такой луны. Джон сделал снимок на айфон. Затем мы пожелали друг другу спокойной ночи и разошлись по своим номерам.

Почему между нами вспыхнула искра? Теперь я могу дистанцироваться и рассуждать о причинах. Во многом это связано с тем, что у нас было много общего. Оказывается, сходство и точки соприкосновения — это весомый фактор взаимного притяжения. Результаты исследований показывают, что, когда люди занимаются отзеркаливанием, то есть копируют движения друг друга, собеседник кажется им значительно привлекательнее[86].

У нас с Джоном, безусловно, было много общего: мы оба были влюблены в работу; оба были жаворонками и просыпались до рассвета, чтобы многое успеть до начала рабочего дня; у нас были итальянские корни, эгалитарные идеологические взгляды, немного наивное чувство юмора и много других совпадений. Но не только они объясняли нашу связь. Хотя мы только что познакомились, Джон казался мне не посторонним человеком со схожими интересами, а скорее давно потерянным родственником. Я видела в нем часть себя. Мы могли заканчивать фразы и подхватывать мысли друг друга.

С биологической точки зрения в этом есть смысл: когда мы становимся значимыми для другого человека и соединяемся с его личностью на глубоком уровне, мы можем использовать систему зеркальных нейронов (СЗН) мозга, чтобы предвидеть его действия и даже намерения.

Как вы, возможно, помните из первой главы, нейроны — это основные строительные блоки мозга. Однако часть этих нейронов в двигательной системе и в областях, отвечающих за речь и автобиографическое мышление, запускается и когда вы что-то делаете сами, и когда смотрите, как это же действие совершает кто-то другой. Вспомните, какое удовольствие вы получаете, когда наблюдаете за другими людьми, занимающимися вашим любимым видом спорта, или как вы начинаете смеяться, просто видя, как кто-то смеется, даже если вы не слышали шутку. Нейроны, участвующие в этих действиях, запускаются, даже если вы переживаете эти события не непосредственно, а косвенно. Большинство людей думают, что поставить себя на место другого — значит запустить медленный процесс познания, но эмпатическая реакция возникает на клеточном уровне мозга мгновенно.

Зеркальные нейроны были случайно обнаружены в Италии в Пармском университете в начале 1990-х годов[87]. Исследователи под руководством всемирно известного нейрофизиолога профессора Джакомо Риццолатти изучали премоторную кору — область мозга, которая контролирует действия и намерения двигательной системы. Они имплантировали микроэлектроды для регистрации работы одиночных нейронов в премоторную кору макаки и наблюдали за электрической активностью in vivo. Каждый раз, когда обезьяна двигалась, чтобы взять какой-то предмет, аппарат издавал звуковой сигнал.