Когда мы с ним познакомились ближе, Пиотровский уже был почетным членом двенадцати (или четырнадцати) иностранных академий. Мы часто встречались с ним и с Рипсиме у нашего общего друга журналиста Арнольда Витоля.
Витоль был сыном одного из латышских стрелков. Когда-то всю семью посадили, потом выпустили. Латышские стрелки были символом Октябрьской революции. Возможно, это помогло ему сделать карьеру, но он и без того был человеком творческим, писал сценарии к художественным фильмам, и когда мы с ним познакомились, был заместителем главного редактора «Ленинградской правды».
Несмотря на свой важный партийный пост, он давал мне потихоньку переписывать запрещенные магнитофонные пленки с записями песен Александра Галича. Потом он стал начальником Управления культуры, и, надо сказать, одним из лучших. Мы часто сталкивались с ним в связи с его новой работой.
После работы в Управлении культуры Витоля перебросили в кинофикацию: он стал начальником Управления кинофикации. Как мне говорили, сделал и там много полезных дел.
Но что мне всегда нравилось в нем, так это то, что он никогда не оставлял творчества. Он сделал несколько отличных сценариев по рассказам Шолохова.
Казалось бы, все хорошо, жена — журналистка, сын — симпатичный, но чуть диковатый парень. С сына-то все и началось.
Мальчишкой он влюбился в балерину. Это была несчастная любовь, и Андрей немного свихнулся. Ему приходили в голову немыслимые проекты, которые он очень толково и грамотно излагал в статьях, посылаемых начальству и в газеты.
Одно из таких предложений он прислал мне и был убежден, что я не просто поддержу, но тут же претворю его в жизнь. Суть проекта заключалась в том, чтобы сотни бронзовых фигур в натуральную величину с соответствующим вооружением установить на Дворцовой площади, восстановив тем самым штурм Зимнего дворца. Такие странные мысли приходили ему в голову.
Все кончилось трагически. Умер Витоль. Я был на его похоронах. А в тот же день вечером скончалась его жена Галя. А когда Арнольд и Галя были живы, мы часто бывали у них вместе с Борисом Борисовичем Пиотровским. Перед этими трагическими событиями я как раз начал лепить его портрет.
Борис Борисович очень страдал от того, что руководство Смольного делало все, чтобы убрать его из Эрмитажа.
Придумывали самые нелепые предлоги. Например, когда-то при археологических раскопках был найден золотой сосуд. Его, естественно, взвесили, не подумав о том, что он покрыт тончайшим слоем песка, прилипшего к золоту. Во время очередной проверки в Эрмитаже взвесили сосуд еще раз, а поскольку он был уже расчищен, стал весить на несколько граммов меньше.
Завели целое дело на Пиотровского, где ему вменялось в вину хищение.
— Каждый день срут на голову, — говорил этот милый и интеллигентный человек.
Не знаю, чем бы это кончилось, но проездом из Германии в Москву в Эрмитаж заехал Фалин — тогда он работал в ЦК КПСС. Пиотровский с грустью поведал ему о своих переживаниях. И вот…
— Представляете, — рассказывал мне Пиотровский, — меня вызывают к Романову, причем не на определенное время, как всегда, а спрашивают, когда мне будет удобно прийти.
Такого еще никогда не было. Романов встал из-за стола, предложил Пиотровскому чай и сказал, что все обвинения в его адрес — ерунда:
— Когда я стал первым секретарем обкома, меня тоже долго допрашивали, где находится мраморный чернильный прибор, который стоял на столе у Толстикова. Всякое бывает. Забудем об этом!
…Бориса Борисовича похоронили на Смоленском кладбище, недалеко от часовни Ксении Блаженной.
Все годы заместителем Пиотровского был Виталий Суслов. Суслова я знал еще до войны, он дружил с моим двоюродным братом. Естественно, после смерти Бориса Борисовича он стал директором Эрмитажа.
В свое время отношения у него с Пиотровским не складывались. Пиотровский с удовольствием бы избавился от него, но не делал этого, так как сочувствовал его горю: у Суслова умер сын, молодой талантливый человек.