Мы сидели в большом номере Леонида Осиповича. Тоня Ревельс, простенькая провинциалка, жена Вали Новицкого (они были танцевальной парой), не то что была членом семьи, но всегда во время гастролей заботилась о Леониде Осиповиче, готовила еду и была крайне необходима в поездках.

Если сразу перескочить на несколько лет вперед, то после смерти Елены Осиповны Утесовой и Диты она укоренилась в семье и вскоре стала официальной женой Леонида Осиповича. А в молодости они вместе с Дитой пели какие-то легкомысленные частушки, плясали, устраивали импровизированные скетчи, используя покрывало в качестве театрального занавеса.

Как-то мне сказали: «А теперь номер не для молодежи — Гриша может на время уйти». Я помню, как я решительно шагнул к выходу и попал вместо двери в стенной шкаф, который находился рядом. Путаясь в каких-то дамских туалетах, красный как рак, я вылез из шкафа и решил больше никогда не ходить в «Асторию». Но эпизод вскоре был забыт.

Мы слушали многие концерты Утесова. Дита как раз в этот период перешла с высокого голоса, которым она пела «как не своим», почти на контральто. Это ей очень шло, и она нравилась мне все больше и больше.

Решающую роль в нашем начинающемся романе, пожалуй, сыграло то, что, когда мы — несколько мужчин — провожали Диту в Москву, она, прощаясь, поцеловала в губы красивого мужчину Бориса, который, так же как и я, пришел провожать ее на вокзал. Тут что-то мне вдруг ударило в голову, и я решил, что влюблен в Диту.

Влюбленность прошла через три дня, после того как я получил от нее нежную телеграмму. Но к тому времени я уже написал дурацкие стихи, над которыми мучился несколько ночей, поскольку смысл был в том, чтобы в каждом слове была частичка «ди». Вот часть этого стихотворения:

И дальше бред в таком же духе.

Мне тогда нравилась финская и польская музыка, которую можно было поймать по старенькому радиоприемнику.

— Единственная джазовая музыка, которая существует, это хорошая английская и американская, — говорил Утесов.

Ему не давали петь то, что он хотел. Его джаз-оркестр превратили в симфоджаз. Каким образом ему удавалось при этом пользоваться такой огромной популярностью и собирать полные залы — это загадка. Популярность его была так широка, что даже очень средняя песня или плоская шутка все равно проходили на ура.

В это время Утесов написал большую статью в газету (кажется, в «Советскую культуру»), где рассказывал про один старый одесский пассажирский пароход. Когда пароход отчаливал от пристани, все пассажиры собирались у одного борта, чтобы попрощаться с провожающими. Пароход угрожающе наклонялся на один борт и начинал зачерпывать воду. Тогда капитан кричал: «Все на правый борт!» Все бросались на другую сторону, и пароход начинал зачерпывать воду правым бортом и грозил перевернуться. «Все на левый борт!» — кричал капитан. И все начиналось сначала. Утесов делал неожиданный и очень рискованный по тем временам вывод: «То же самое происходит с нашим искусством». Статью напечатали. Кому-то, наверное, попало за это, но на развитие нашего искусства это не повлияло. Здесь царила официальная тишь и гладь. Была запрещена любая джазовая музыка.

Летом, после окончания второго курса, я поехал в Кемери полечить спину от последствий войны. Порою от болей в спине я неделями не мог пошевелиться. А в Кемери была грязелечебница. Вскоре туда же приехала Дита. Мы сразу же познакомились с отдыхающими там актрисами Театра Красной армии: Гисей Островской, женой Зельдина, и примой театра — Лялей Малько.

Пляж находился в нескольких километрах от санатория. По дороге мы весело трепались, а Дита с Гисей и Лялей исполняли какие-то популярные, но запрещенные тогда джазовые мелодии. По возвращении в Москву они создали трио, успешно выступая на разных площадках несколько лет. Весело было смотреть на трех хорошеньких женщин и слушать их приятные голоса.

С нами на пляж обычно отправлялась балерина Лепешинская, женщина милая и приветливая, несмотря на свою знаменитость. Смущало лишь то, что она почти всегда носила под мышкой «Краткий курс истории ВКП(б)».

Я сидел на скамейке перед зданием санатория и ждал Диту, когда неожиданно подошел Маршак. Я уступил ему место.

— Сразу видно, что вы из Ленинграда, — улыбнулся он.

— Как это вы догадались?

— Сейчас, после войны, только ленинградцы уступают место старикам.

Это было преувеличение. Возможно, он просто слышал, что я из Ленинграда. Все равно мне это было приятно.

Мы разговорились, и он пригласил меня на свое выступление в холле санатория. Естественно, собрались все отдыхающие. Маршак читал свои стихи, баллады и переводы Бернса. Принимали его очень хорошо. Весело смеялись, долго аплодировали. Последним он прочитал стихотворение, посвященное памяти его безвременно погибшего сына. Зал также дружно и весело зааплодировал. Маршак очень огорчился. Когда мы выходили из холла, он с грустью сказал мне: