— Люди после войны перестали различать грустное и веселое. Им хочется только развлекаться.
Помолчал и добавил:
— Пожалуй, их можно понять.
Возвращаюсь к Утесовым.
К моему удивлению, Дита всерьез увлеклась мной и начала даже строить матримониальные планы относительно меня. И тут я испугался — в первую очередь сам.
Рассказывают, как Маяковский встретил однажды на Тверской своего старого знакомого. Оба они обрадовались, кричали, что так рады видеть друг друга, но когда знакомый сказал, что раз так, то завтра же зайдет к Маяковскому в гости, тот сделал каменное лицо и сказал: «Но не до такой же степени!»
Взволновались мои родители и родители Диты. Тем более у Диты уже был муж. В общем, совместными усилиями добились того, что все как бы затихло и сошло на нет.
Но с Дитой у нас сохранились очень хорошие отношения, и, когда мы поженились с Викой, каждый раз, приезжая в Ленинград, она приходила к нам в гости и всегда была веселой, симпатичной… У меня остались о ней самые теплые воспоминания.
К столетию Утесова меня попросили сделать мемориальную доску. Это была очень трудная задача. Голова у него, если можно так сказать, «мягкая». Зацепиться не за что. Я долго мучился, пока не решил сделать Леонида Осиповича смеющимся: тут он стал сразу похож.
Пожалуй, первый раз я присутствовал при таком открытии мемориальной доски. Был мороз около тридцати градусов. На улице у трибуны играл уличный джаз-оркестр. Для того чтобы трубы не замерзали, туда все время наливали водку. Оркестр играл старые, всем известные мелодии утесовского репертуара. Под эту музыку танцевали все, кто жил в соседних домах. В основном это были закутанные в платки женщины, в тулупах и валенках. Было очень весело. С трибуны выступали известные люди: Розенбаум в громадной серой волчьей шубе, из которой наверху блестела, как бильярдный шар, маленькая лысая голова, Голощекин и еще многие-многие другие.
Мне и архитектору Тане Васильковской выдали громадные букеты цветов (удержав деньги из моего гонорара), потом устроили банкет (удержав оставшиеся деньги из моего гонорара). На открытии выступила племянница Утесова Лена Фрадкина, которая рассказала такую историю.
Как-то Утесову позвонил Зиновий Гердт:
— Ледя, знаешь, какую надпись надо сделать на моей мемориальной доске? «В этом доме жил и от этого умер Зиновий Гердт».
Я не знаю, в каком доме жил Зиновий Гердт, наверное, в очень плохом, но дом на улице Маяковского, в котором жил многие годы Леонид Осипович, был прекрасным. Люди, проходящие мимо дома, узнают улыбающееся лицо Утесова и улыбаются в ответ. Меня это радует.
Два директора Эрмитажа
Когда Борис Борисович Пиотровский шел по Эрмитажу, он на голову возвышался над всеми посетителями и сотрудниками, которые с обожанием смотрели на него.
Он был абсолютно лишен признаков начальственности, к нему мог подойти каждый, и с каждым он беседовал как с равным. Его абсолютная демократичность нисколько не мешала ему руководить очень крепкими руками таким сложным организмом, как Эрмитаж. Он рассказывал мне, как, будучи аспирантом, поехал в Ереван для раскопок древнего государства Урарту. С этого, собственно, и началась его научная карьера.
Целый месяц он копал на местах, где, по его предположению, находилось древнее государство. Все впустую. Ничего не нашел, кроме своей жены — Рипсиме, с которой прожил до конца жизни.
Уже отчаявшись сделать открытие, он накануне отъезда решил облететь на самолете наиболее вероятные места нахождения легендарного государства. На его счастье, накануне прошел сильный дождь. Земля намокла, а яркое южное солнце утром высушило наиболее тонкие слои земли, и Пиотровский вдруг увидел точные очертания крепостных стен — как раз на тех местах, где земля залегала не так глубоко и поэтому быстро высохла.
Потом была сложная археологическая работа, потом исследования, описания. Это было мировое открытие. Пиотровский стал крупной фигурой в ученом мире.