За почти сорокалетнее существование дома на Песочной набережной мою мастерскую посетили многие люди: мои друзья, просто знакомые, случайные гости, иностранцы, дипломаты, военачальники, студенты и школьники. Среди них было много замечательных людей, которые так или иначе повлияли на мою работу или даже на мою жизнь, сделав ее более интересной и наполненной.

Многих из них я портретировал, и их портреты до сих пор стоят на стеллажах или станках мастерской, напоминая мне о многих забавных и серьезных эпизодах, связанных с нашими встречами.

Задумывая портрет, я заранее представляю себе общую композицию: с плечами или с руками; или же только голова. В процессе работы, естественно, все это уточняется. Бывает и так, что первый замысел сохраняется до конца. Так, например, дирижера Темирканова я с самого начала задумал в сильном движении в момент дирижирования. Я долго наблюдал его во время концертов в филармонии и решил вылепить его с одной рукой. Казалось бы естественным изобразить обе руки дирижера, но вторая мне все время мешала, отвлекая внимание от портрета, в котором я стремился выразить состояние человека, углубленного и поглощенного музыкой. Две руки превращали психологический портрет в констатацию «производственного момента». Поэтому я, вопреки советам многих моих друзей, оставил композицию портрета такой, какой и задумал.

С Темиркановым до нашей совместной работы я не был близко знаком, поэтому пытаться раскрыть образ этого яркого, незаурядного человека мне приходилось во время работы.

Это был тот редкий случай, когда портретируемый активно вмешивался в мою работу, советуя, как сделать портрет более выразительным, и не за счет замечаний вроде «У меня нос короче», которые зачастую делают портретируемые, особенно если это дамы, а за счет советов, помогающих раскрытию образа.

«Не делайте из меня нарцисса», — говорил Темирканов. Это замечание касается уже не внешнего сходства, а существа портретируемого. Мы проводили на редкость интересные часы нашей совместной — а с Темиркановым она таковой и являлась — работы. Сейчас эта полуфигура находится в собрании Третьяковской галереи.

Он приходил в мастерскую в тоненьких калошах, которые теперь никто не носит. Но, правда, намного тоньше тех, которые когда-то выпускали наши резиновые фабрики. Снимал их при входе, что, на мой взгляд, было совершенно нелепым, так как в моей мастерской бывает грязнее, чем на улице.

Во время работы он все время делал довольно толковые замечания, которые меня вовсе не раздражали.

Он почему-то не любил другого дирижера филармонии — Арвида Янсонса. Как на грех, я лепил его в те же самые дни, поэтому мне приходилось перед приходом Темирканова прятать портрет Янсонса, а когда приходил позировать Янсонс, прятать Темирканова.

По-моему, Темирканов был очень доволен, когда узнал, что его портрет купила у меня Третьяковская галерея и он периодически включается в экспозицию.

Если Темирканов был острым, язвительным, то Арвид Янсонс, напротив, излучал доброжелательность, рассказывал во время позирования смешные истории из своей профессиональной жизни и эпизоды из жизни других дирижеров. Расстались мы друзьями, хотя портрет его мне казался менее удачным, чем Темирканова. Как вежливый человек, он очень благодарил меня за работу. И все же фрагмент полуфигуры Темирканова я подарил к юбилею, а Янсонса не рискнул дарить в семью, чтобы дома не могли сравнивать произведение с оригиналом.

Как-то в той же филармонии я увидел в противоположной ложе Александра Белинского — остроумного человека, талантливого режиссера и литератора, знакомого мне еще со студенческих лет. С тех пор он, естественно, изменился: потяжелел, облысел, но стал, пожалуй, более значительным и интересным. Он сидел, положив руки на барьер ложи, немного ссутулившись. Я вспомнил, что и прежде у него была манера, задумавшись, принимать такую позу. И когда я предложил ему попозировать, уже представлял себе композицию будущего портрета. Здесь основной моей задачей было вникнуть в психологию Белинского — человека сложного, с трудным, неуживчивым характером, но широко образованного, разностороннего и мудрого.

Много лет он был художественным руководителем Театра музыкальной комедии. В молодости ставил блестящие капустники в Доме актера. На телевидении — новаторские и интересные балеты, такие как «Прекрасная Галатея», «Старое танго», «Анна на шее» с Екатериной Максимовой и другие. Они сделали ему имя в искусстве. Казалось бы, следует вылепить эдакого развеселого, улыбающегося, милого режиссера в соответствующей композиции. Но я достаточно хорошо знал его другим, чтобы так поступить, и портрет получился серьезным: Белинский сидит, сложив перед собой руки и глубоко задумавшись. Не уверен, что польстил своему старому другу, но он воспринял портрет с интересом.

Вспоминаю, сколько раз я приходил в филармонию, чтобы подготовиться к работе над портретом Темирканова, занимал разные места в зале, чтобы рассмотреть его то с одной, то с другой стороны, а тут мне хватило только одного раза, чтобы решить, каким делать портрет Белинского.

Думаю, что в этом случае имело значение и то, что с Сашей я был близко знаком, а Темирканова должен был изучать заново, прежде чем приступить к работе.

Не могу перечислить всех тех моих друзей, которых я лепил и дарил им потом портреты (конечно, если они этого хотели). Скульптурный портрет — это не графический лист, который можно положить в папку. Он требует места в доме и соответствующего освещения. Поэтому многие портреты остаются у меня в мастерской. Это и Юрий Васильевич Басистов, и Слава Страхов, и несколько портретов Гранина, и Витоль, и Никита Толстой, и Никандр Мальцев, и философ Моисей Каган, и шахматист Марк Тайманов, и режиссеры Игорь Владимиров, Зиновий Корогодский, хоккеист Николай Пучков, Рубен Агамирзян, композитор Андрей Петров, поэт Семен Ботвинник, писатель и историк Даниил Аль и многие-многие другие.

Бывают и забавные истории с портретами. Как-то я одновременно лепил портрет кинорежиссера Михаила Григорьевича Шапиро и моего друга вице-адмирала Владимира Ильича Акимова.

Портрет Акимова я закончил, а над Шапиро собирался еще поработать.

Станки с глиняными портретами стояли почти рядом. Я написал своему формовщику записку в обычной для нас и обоим понятной форме: «Валя! Формуй» — и положил возле портрета Акимова. Форточка была открыта, и записка перелетела и легла на пол под станком, где стоял портрет Шапиро.

Когда я пришел вечером в мастерскую, к моему ужасу, портрет Шапиро был уже отлит из гипса, а Акимов стоял нетронутый. Огорчение мое было напрасным.