— А вот мы сейчас проверим твою честность, — сказали голодные, обозленные, замерзшие солдаты, сидящие в полумраке вокруг еле теплой буржуйки.

Это были люди, вместе с которыми я переживал все тяжести блокады, с которыми вместе спал в неотапливаемом подвале на Рузовской улице. И я вдруг понял, что, если не хватит хотя бы одной дольки шоколада, они меня просто убьют.

Что такое бомбежка, можно представить себе по документальным и художественным фильмам, по описаниям в литературе и по рассказам очевидцев, попадавших под бомбежку или артобстрел. Можно представить себе, что испытывает человек, идущий в атаку по открытой для обстрела местности, что надо пережить ему и как преодолеть себя, чтобы вылезти из окопа под огнем противника, но что такое настоящий голод, может представить себе лишь тот, кто испытал это сам. Пожалуй, только Кнут Гамсун в своей повести «Голод» приблизился к точному описанию состояния голодающего. Я читал этот роман, лежа в подвале дома на Рузовской улице, где располагался наш полк в декабре 1941 года. Через пару дней меня уложили на сани и увезли в госпиталь.

Такие мрачные эпизоды не хочется вспоминать, но их выпало на долю моего поколения, к сожалению, много. Еще больше выпало на долю поколения предыдущего — поколения моих родителей: и революция, и Гражданская война, и тридцать седьмой год, и Финская кампания, и Отечественная война. Об этом можно было бы написать много, но, к сожалению, мне не удалось расспросить об этом моего отца, и это, как говорят немцы, «Es ist schon eint ganz andere Geschichte» (это уже совсем другая история).

Для того чтобы отвлечься от мрачных воспоминаний, расскажу еще об одном руководителе нашего государства, которого мне довелось увидеть вблизи.

В небольшом зале московского Союза художников на Беговой проходила конференция на тему «Скульптура малых форм». На столе в центре зала стояли образцы этих «малых форм», а участники конференции, приехавшие из разных городов, оживленно обменивались впечатлениями, толпясь вокруг стола и дожидаясь начала заседания. На стенах зала в больших застекленных рамах висели рисунки Николая Фешина. Если не ошибаюсь, он подарил их своей родине, из которой эмигрировал много лет назад в Америку.

Начало конференции задерживалось.

— Сейчас приедет товарищ Ворошилов, — объявил кто-то из администрации.

Это сообщение не произвело особого впечатления на присутствующих. Уже наступила оттепель, и появление кого-то из бывших руководителей в творческих союзах не казалось событием. Анастаса Микояна часто можно было встретить в ресторане Союза художников, где он запросто сидел за столиком со своими земляками.

Ворошилов вошел в сопровождении художника Кацмана и кого-то из функционеров правления Союза. Я обратил внимание на то, что лицо его было багрово-красным, а шел он, странно широко расставляя ноги.

Присутствовавшие на конференции никак не отреагировали на его появление. В зале стоял гул разговаривающих художников.

Ворошилов шел вдоль стен, разглядывая большие рисунки, пока не уткнулся в лист, на котором одной контурной линией был изображен женский торс. Поскольку Ворошилов стоял почти вплотную к листу, он видел только белую бумагу, а карандашная линия, изображавшая торс, оказалась вне поля его зрения почти по краям белого листа.

— Ничего не вижу, — сказал обрадованный Ворошилов.

— Климент Ефремович, отойдите немного подальше, — посоветовал Кацман и, услужливо поддерживая Ворошилова под руку, отвел его от рисунка на пару шагов.

Ворошилов поставил ладошку козырьком и наконец увидел рисунок. А в это время, как порой бывает, зал случайно затих, и в возникшей тишине мы услышали громкий обрадованный голос Ворошилова.

— Так это же ж***!

Вот тут-то присутствующие и обратили внимание на «вождя».