Николин день[14] поручик решил отметить чтением священного писания в присутствии всего гарнизона и хорошим пением «вечной памяти невинно убиенному государю императору Николаю Второму». Накануне для всей станции была объявлена генеральная баня и стирка. После памятной ночи, когда ремонтировали исправный мотор, солдаты впервые сошлись вместе. Последними должны были прийти Никита и Васюк. Но пришел один моряк. Войдя в баню, он гаркнул боцманской скороговоркой:

— Стричься, бриться, в бане мыться, песни петь и веселиться!

Это было сказано для фельдфебеля, подслушивавшего снаружи, за дверью. А подойдя к Петру, матрос шепнул:

— Васюк захворал. Сразу, понимаешь, подшибся. Плачет и молится. Цинга, надо думать.

Петр отшвырнул рубаху, которую выжимал, надел на голое тело полушубок и пошел в «кают-компанию».

Комендант сидел у открытой печки на шкуре белого медведя. Швайдецкий что-то жевал за столом. Петр доложил о болезни Васюка и попросил выдать для больного лекарства и положенную противоцинготную провизию.

— Лекарств у нас нет, — ответил уныло поручик, не вставая с пола и глядя по-прежнему в печку. — А противоцинготная провизия есть. Но я не дам.

— Как это не дадите? Парень погибнет тогда, — сжимая в кулаки задрожавшие пальцы, по-прежнему спокойно и вежливо сказал Петр.

У поручика дернулось плечо, но он не ответил. Молчал и Швайдецкий, с сытой ленью ковыряя в зубах зубочисткой.

Опять заныло простреленное легкое, и, сдерживаясь из последних сил, Петр сказал, не повышая голоса:

— Вы люди или не люди?

Поручик медленно, покачиваясь, поднялся, и теперь только Петр увидел, что комендант вдребезги пьян. Но сказал ой неожиданно трезвым, лишь странно свистящим голосом:

— Если ты, с-сукин с-сын с-солдат, с-сию же минуту не исчезнешь, я застрелю тебя, как с-собаку!

…Петр долго стоял на крыльце «кают-компании». Лунный свет зелеными холстами ложился на снег. После двухнедельного шторма опустилась на море и тундру тупая и мягкая, как вата, тишина. Где-то очень далеко в проливе остро и звонко выстрелил лед, и лежавшие вокруг крыльца собаки вскочили, уставив уши на пролив, а затем хором завыли. Петр представил себе, как слушает этот похоронный вой одиноко лежащий в «кубрике» Васюк, и, схватив на крыльце багор, молча огрел ближнюю собаку. Стая с визгом разбежалась.

Обратно в баню он шел, забыв запахнуть полушубок на голой потной груди. На ходу матерился шепотом.

Чтение священного писания и распевание вечной памяти на другой день не состоялось. В звездный полярный полдень Семен, державший вахту на приемнике, поймал характерный писк зловещего «SOS». Через полчаса удалось установить радиосвязь с гибнущим кораблем. Это был пароход «Соловей Будимирович», посланный из Архангельска за мясом к печорскому берегу. Матерые льды зажали пароход и потащили его в Карское море. Еще через полчаса явился Архангельск и приказал под угрозой строжайшей ответственности поддерживать с «Соловьем» непрерывную связь.

Семен крикнул дежурившему на моторах Никите. Тот пришел, прочитал вахтенный журнал и сам понес его в «кают-компанию». Он подождал, пока комендант и Швайдецкий прочитали приказ, и тогда сказал твердо, но без наскока:

— Наш окончательный солдатский ультиматум будет такой. Поселите нас опять всех вместе, хотим ухаживать за Васюком. И обязательно чтоб ему лекарство и провизию. Иначе бастуем. Можете расстреливать. Сами тогда работайте.

— Придется расстрелять, — прохныкал поручик с унылой злобой и перешел на проникновенный, алтарный тон: — Через час по столовой ложке буду расстреливать. Через час по одному.

— Валяйте. Мы на все согласны, — сложил Никита руки на груди и выставил ногу, а сердце похолодело, будто бросили в него горсть снега: «Святоша, молитвенник, хоть просвирки из него лепи, а ведь может…» Но дерзкие глаза матроса не выдали страха.