Расстрелы происходили на седьмой версте. Осужденных сажали в вагон и под покровом ночи и конвоя везли – везли на убой. Около невысокого холма ожидали те, кто должен был убивать. Когда расстрелы бывали зимой, ожидающие убийцы приплясывали, шутя дрались друг с другом и бранили мороз и тех, из-за кого они стоят на морозе. Но вот приближался поезд. Осужденные выходили гурьбой и поодиночке. Отстававших подбадривали приклады. Осужденным раздавали лопаты: рыть могилу себе. Иногда старший из убийц ошибался местом, и роющие смертную яму натыкались на едва прикрытые землей трупы. Бывало и так, что изголодавшиеся осужденные не в силах были выкопать себе могилу. Тогда с омерзительной бранью конвойные и убийцы вырывали из их ослабевших рук лопаты и сами принимались за работу:

– Гляди, – говорили они при этом, – вот как надо работать! Эх, вы, дерьмо, – люди…

Над готовой ямой осужденных раздевали догола: к чему одежда? На «тот свет» можно идти и без костюма. При дележе добычи случались ссоры. Какой-нибудь здоровенный красноармеец облюбовал себе брюки из настоящего заводского сукна, и вот – на тебе, радуйся! – их отнимает старший.

Во избежание такого рода скандалов некоторые из расстреливавших не отпускали обладателя костюма от себя:

– Стой здесь, не уходи! Будешь сымать сорочку – мне отдашь, слыхал?

Обнаженных дрожащих людей выстраивали над могилой. Мужчины и женщины, старики и юноши – стояли рядом. Убийцы, не торопясь, – они привыкали быстро к своему ремеслу – становились напротив…

– …Я второй день не ем, – сказал, наконец, Видяин, – прикажите что-нибудь дать…

Эти простые слова, вполне естественные в устах голодного человека, каким-то оскорбительным чудом изменили настроение комнаты. Ведь суд, и расправа, и самое убийство имеют, так сказать, стиль. Стиль этот был нарушен: обвиняемый, от которого ждали слова защиты, обличения, угрозы или мольбы, попросил есть.

– Комендант!

Один из бывших в комнате выступил вперед, к Заурбеку.

– Прикажите отвести Видяина в одиночку при комендантском управлении. Дайте ему обед, чернила и бумагу. А вы, товарищ комиссар, – обратился Заурбек к Видяину, – будьте так добры после обеда присесть за стол и написать все, что найдете нужным в оправдание своих действий.

Когда уводили Видяина, кто-то из присутствовавших остановил его вопросом:

– А позвольте вас спросить, а что если вам предложить перейти к нам? Ведь, говорят, вы хороший оратор? Мы вас устроили бы в отдел пропаганды.

Видяин посмотрел на говорившего, усмехнулся, пожал плечами:

– Что ж, – сказал он, – известно: из мужчины женщину не сделаешь… Почему из красного не сделаться белым?..

Едва только арестованный в сопровождении коменданта и конвойных скрылся за дверьми, Заурбек приказал вернуть коменданта.

– Слушайте, дорогой, – сказал он ему, – вы посмотрите за тем, чтобы Видяина действительно накормили. После обеда выдайте ему бумагу и все такое. Хотя, я думаю, что он, как умный человек, едва ли станет писать… А после этого прикажите дать ему двести палок. Только следите, чтоб насмерть не забили… Завтра утром вызовите фельдшера и прикажите ему зашить рот господину Видяину. Он ему вряд ли понадобится. И в таком виде доставьте его на площадь, к десяти часам утра. Там мы его повесим.

Наступило утро. Воздух был чист и прозрачен. В прекрасной и поднимающей душу близости сияли горы. От реки несся привычный шум, казавшийся простенькой шутливой мелодией. Небо было такое радостное и голубое, что каждый видел, что оно создано для молитвы. На одной из отдаленных улиц, поросших мирной травой, стояли у плетня двое. Она и он.

– Неужели опять в поход? – спросила она, и ее нижняя губка недовольно поднялась вверх, а ресницы опустились и бросили тень чуть ли не на всю щеку.

– Ничего-о-о! – успокаивающе протянул он. – Я опять вернусь, и снова будем целоваться от зари до зари.