— Хорошо, только маме напишу, чтобы не волновалась.

Миша отправил сообщение, отключил телефон.

Жанна засмеялась:

— Так ты у нас маменькин сынок?

— Ну да, — смутился Миша.

Она повалила его на кровать, оказалась неожиданно сильной. Легла сверху, прижалась крепко. Он видел ее лицо, освещенное пламенем свечей. Оно казалось ему безумно красивым. Настолько, что все обожгло внутри.

— Я люблю маменькиных сынков, — серьезно сказала она и крепко прижалась губами к его губам, так, что стало больно.

— Почему ты все время меня отталкиваешь? — проговорил он, задыхаясь, как только она оторвалась от него, — почему так мучаешь меня?

Она покачала головой, приложила ладонь к его губам: тихо, тихо, молчи, не говори ничего.

И снова прижалась губами, прижалась всем телом.

У него бешено загорелось внизу живота, он уже не владел собой, перевернул ее на спину, навалился сверху.

И не отрывая взгляда от ее лица, от ее губ, стал раздевать ее, стремясь как можно скорее удовлетворить это мучительное желание подчинить ее себе, сделать покорной, сделать так, чтобы она перестала все время ускользать от него.

Она подчинялась и шептала ему на ухо слова, от которых у него просто крышу сносило.

— Не хочу, не хочу, — стонал он, вдавливаясь в ее губы, в ее тело, — не хочу, чтобы ты уходила. Не уходи больше, никогда не уходи, останься со мной. Прошу тебя, прошу тебя…

Она не отвечала, зажимала ему рот ладонью. Он слегка кусал ее пальцы, она вскрикивала, тянула его за волосы. Он откидывал голову, она снова притягивала его к себе, обнимая его так, что у обоих захватывало дух.

Пламя свечей дрожало на стенах, в камине пылали, потрескивая дрова, и квадрат окна понемногу светлел, пропуская сквозь тусклое мерзлое стекло туманный отблеск занимающегося рассвета.