Переходя от городского к сельскому населению, мы встретим те же явления. Почти каждый холм, каждая крутая возвышенность увенчана крепким замком, при постройке которого, очевидно, не удобство жизни, не то, что мы теперь называем комфортом, а безопасность была главной целью. Воинственный характер общества резко отразился на этих зданиях, которые, вместе с железным доспехом, составляли необходимое условие феодального существования. К высоким башням господского замка робко жмутся бедные, ждущие от него защиты и покровительства хижины вилланов.

Даже обители мира, монастыри, не всегда представляли надежное убежище своим жителям. Подобно городу и замку, монастырь был часто окружен укреплениями, свидетельствовавшими, что святое назначение места недостаточно защищало его против хищности окрестных владельцев или наемных дружин, которые в мирное время обращались в разбойничьи шайки. Внутреннее содержание соответствовало наружному виду.

В средневековой Европе не было народов в настоящем смысле слова, а были враждебные между собою сословия, которых начало восходит к эпохе распадения Западной Римской империи и занятия ее областей германскими племенами. Из пришельцев образовались почти исключительно высшие, из покоренного, или туземного населения – низшие классы новых государств. Насильственное основание этих – государств провело резкую черту между их составными частями. Граждане французской общины принимали к сердцу дела немецких или итальянских городов, но у них не было почти никаких общих интересов с феодальною аристократией собственного края. В свою очередь барон редко унижал себя сознанием, что в городе живут его соотечественники. Он стоял неизмеримо выше их и едва ли с большим высокомерием смотрел на беззащитного и бесправного виллана[26]. При таких особенностях быта у каждого сословия должно было развиться собственное воззрение на все жизненные отношения и высказаться в литературе.

Рыцарские эпопеи проникнуты этим исключительным духом. Возьмите любой роман Каролингского или прочих циклов: вы увидите, что в нем нет и не может быть места героям другого сословия, кроме феодального. То же самое можно сказать о рыцарской лирике. Она поет не простую, доступную каждому человеческому сердцу любовь, а условное чувство, резвившееся среди искусственного быта, понятное только рыцарю, да еще может быть горожанам Южной Франции и Италии. Зато среди городского населения процветала своя, неприязненная феодализму литература. Здесь то родилась сказка, в которой язвительный и сухой ум горожанина осмеивал не одни только идеи и доблести, составлявшие как бы исключительную принадлежность рыцаря, но вообще все идеалы, все поэтические стороны Среднего века. В труверах[27] можно узнать праотцов Рабле[28] и Вольтера[29].

Была, по-видимому, одна сфера, где усталый раздором и войною ум находил покой и примирение. Мы говорим о науке, выросшей под сенью западных монастырей и носящей название схоластики. Это имя, означающее собственно науку Средних веков, не пользуется большим почетом в наше время. Под ним привыкли разуметь пустые, лишенные живого содержания диалектические формы. Не такова была схоластика в эпоху своей юности, когда она выступила на поле умственных битв, столь же смелая и воинственная, как то общество, среди которого ей суждено было совершить свое развитие. Заслуга и достоинство схоластики заключается именно в ее молодой отваге. Бедная положительным знанием, она была исполнена веры в силы человеческого разума и думала, что истину можно взять с бою, как феодальный замок, что для смелой мысли нет ничего невозможного. Не было вопроса, пред которым она оробела бы, не было задачи, пред которой она сознала бы свое бессилие. Она, разумеется, не решила этих вопросов и задач, поставленных роковою гранью нашей любознательности, но воспитала в европейской науке благородную пытливость и крепкую логику, составляющие ее отличительные приметы и главное условие ее успехов. Вот права схоластики на вечную признательность новых поколений, хотя нам нечему более учиться в огромных фолиантах, которые содержат в себе труды средневековых мыслителей.

Раздраженная и взволнованная действительностью мысль не обретала покоя и в той области, где по настоящему должны разрешаться все противоречия нашего существования, в ясном сознании их примиряющего закона.

В науке шла та же борьба, что и в жизни.

В конце XI столетия уже начался спор между реалистами и номиналистами[30], отозвавшийся вскоре в богословии и получивший впоследствии великое значение. В XIII веке этот спор перешел на другую почву. Парижский университет[31], отстаивая логический элемент в средневековой науке, вел ожесточенную борьбу с мистическими стремлениями францисканцев[32] и доминиканцев[33]. О направлении тогдашнего мистицизма можно судить по уцелевшим отрывкам из сочинений генерала Францисканского ордена Иоанна Пармского[34]. Он произносит безусловный приговор над светским государством, над семейством, над собственностью, над внешнею деятельностью, и призывает всех к жизни исключительно созерцательной, дабы скорее свершились земные судьбы человека. Папа должен был положить конец этим прениям, тем более опасным, что они находили сочувствие вне школы, в народных массах, жадно принимавших всякое новое учение, толкуя его сообразно своим понятиям.

В начале XIII столетия подавлена была ересь альбигойцев[35]. Та же участь постигла немецких штедингов[36] и разнообразные, но равно враждебные западной церкви секты, возникшие во Фландрии и в Италии. Папство одолело, опираясь на светские власти; но побежденные ереси продолжали существовать втайне, не отказывались от своих надежд и ждали только удобного случая, дабы восстать со свежею силою. Неужели этому хаотическому, но исполненному бесконечной энергии миру суждено было истощить свои силы в безвыходных сражениях и неразрешимых вопросах?

Отдельный человек и целое общество равно нуждаются в порядке и законе; для них равно невыносимо безначалие в области несвязанных никаким единством явлений. Такое единство пытались дать средневековому миру вожди его: император и папа. Поставленные развитием истории и глубоким сознанием нравственных потребностей своего времени во главе общественного мнения Западной Европы, наместники Св. Петра стремились к одной цели с преемниками Карла Великого. Но каждая из этих властей требовала себе первенства и главной роли в задуманном деле. К прежним раздорам присоединился новый, которого причиной была неосуществимая потребность мира и порядка.

Ни римским папам, ни германским императорам не суждено было удовлетворить этой потребности, высказавшейся также и в крестовых походах. Это движение носит двоякий характер: с одной стороны, оно было вызвано преобладанием религиозного чувства; с другой, современным состоянием европейского общества. Все тогдашние сословия с равным жаром устремились в страну, освященную земною жизнью Искупителя, и каждое несло с собою свои надежды. Каждое из них думало осуществить на той священной почве свой политический идеал. Горожане и вилланы уходили от феодального гнета; барона манила возможность создать чистое феодальное государство, не стесняясь обломками исторических учреждений, уцелевших в Европе; идеалом клирика, возложившего на себя знамение крестоносцев, было феократическое государство, не удавшееся Григорию VII[37]. Цели эти не были достигнуты. Горько обманутые в своих надеждах народы Запада перестали думать о завоевании Азии и устремили свою деятельность в другую сторону, на другие предметы. Если бы Европу XIII столетия могла привести к единству одна гениальная личность, то задача была бы скоро решена.

В таких личностях не было недостатка. Стоит вспомнить о последнем императоре из дома Гогенштауфенов[38], о Фридрихе II[39]. Это странная, можно сказать – страдавшая избытком сил, личность не нашла себе места в современной ей обстановке. Ни по идеям, ни по взгляду на жизнь Фридрих не принадлежал тому поколению, среди которого жил, и на расстоянии нескольких веков протягивал руку людям Нового времени. Отсюда произошли все его неудачи. Великий законодатель, мыслитель, воин, поэт стоял вне своей эпохи, был в ней представителем только идей отрицательных, враждебных средневековому порядку вещей. Современники ненавидели и любили его страстно, но всем без изъятия был он непонятен, всем равно внушал недоверие и страх.