– И не боитесь? – В интонации и взгляде Канторовича было то знание жизни, в которой «много печали». Потом он добавил с какой-то легкой горечью: – Впрочем, юность мало чего боится.
– Боюсь, – поморщившись, признался я, – еще как боюсь.
Мы помолчали, каждый о своем.
Потом Канторович с силой потер лоб:
– Но в таком случае… А! – Он вдруг прервался и резко махнул рукой. – Андрей, заходите и звоните в любое время. По любому вопросу. Я настаиваю.
Я еще не отошел от встречи с Канторовичем (что после такого разговора час!), как из глубокого кожаного кресла навстречу мне величаво поднялся щуплый пожилой еврей. Это был он – великий и ужасный, Израиль Моисеевич Гельфанд собственной персоной, анфан террибль современной математики.
Человек, способный быть оскорбительно злым с подчиненными и учениками. С полтычка переходящий на стиль трамвайного хама в общении с оппонентами. И при этом несомненный гений – в настоящем, не затертом от излишне частого употребления смысле этого слова. Входящий в небольшое число тех, кто создавал математику двадцатого века. Живая фабрика по производству математики высочайшего уровня. Один из последних универсалов, свободно говорящий практически на всех математических языках. Подвижник, своей заочной школой сделавший для развития математики в стране больше, чем все элитные спецшколы, вместе взятые. Великий человек.
Он встал передо мной, чуть покачиваясь с носков на пятки, и протянул руку. Лицо его было слегка перекошено сардонической улыбкой, но глаза, окруженные разбегающимися морщинками, светились дружелюбным любопытством.
Я с неподдельным трепетом пожал сухонькую ладонь, и мы прошли к столу.
Первые минут двадцать ушло на прощупывание – Гельфанд пытался определить мой уровень, увлеченно обсуждая вариации алгоритма внутренней точки. При этом он постоянно забирался гораздо глубже и дальше написанного мною, словно карьерный экскаватор, по природе своей не способный работать с поверхностными слоями. Наконец я не выдержал:
– Израиль Моисеевич, я же этого не писал.
– Ну напишешь, – отмахнулся он, – ты же не пропустишь вариантов с аффинным масштабированием, верно?
Я помолчал, разглядывая свои обкусанные (и когда только успел?) ногти. Потом признался:
– Да я вообще не хочу дальше развивать это направление.
– Почему? – спросил он с удивлением.
– Да… – Я погладил массивную столешницу, словно пытаясь разглядеть ответ в ее глубине. – Основное сделано. Осталась техника. Неинтересно уже.
– Это… – Гельфанд замолчал, подбирая слова. Отодвинул далеко в сторону исписанный лист, закрыл авторучку. Затем продолжил, и тон его стал совершенно серьезным: – Это неожиданно мудро. Да, именно мудро. Специализация для математика – если не смерть, то хроническая болезнь, ведущая к преждевременному старению.
И он посмотрел на меня, словно припоминая что-то давнее, личное.