– Основная обязанность ученых – говорить правду. – Он наклонил голову к плечу и разглядывал меня крайне внимательно, словно нечто неожиданное, почти инопланетное, вдруг вылупившееся из ничего прямо у него под носом.

– Так то – ученых, – оскалился я, – но – вступая в область практической деятельности, вы перестаете им быть. Довольно часто истина и практическая цель существуют в несопрягаемых плоскостях.

– Это – необычный для вашего возраста… – Тут он неожиданно смутился.

– Цинизм? – подсказал я с ухмылкой.

– Утилитаризм. – Академик посмотрел на меня с осторожностью.

– Я не обидчив, – взмахнул я руками, – и не гонюсь за всем сразу. Шаг за шагом, давая за один раз только ту правду, что необходима для следующего шага. Не до оптимизации сейчас, рационализацию бы получить. Хотя бы в наиболее вопиющих случаях начать сужать разрыв между существующими ценами и объективно обусловленными оценками.

Канторович взялся за расписной заварочный чайник. Задумчиво покивал, доливая себе, а потом и мне в стакан:

– Да, реальная экономическая жизнь сейчас настолько неоптимальна, что оптимум, вероятно, лежит далеко за рамками привычных представлений практиков… – И он испытующе посмотрел на меня: – Да только откуда вы об этом знаете?

– Газеты читаю. – Я невольно перевел взгляд с академика на портрет Гаусса за его спиной. – Про примеры вопиющей бесхозяйственности пишут достаточно. Несложно разглядеть за этим систему… Но, Леонид Витальевич, дело ведь не столько в привычках практиков, сколько в интересах? Помните, Ленин еще говорил: «Если бы геометрические аксиомы задевали интересы людей, то их бы опровергали». Ваши предложения как раз и затрагивают интересы едва ли не всех, кто хоть каким-то боком относится к руководству народным хозяйством. Например, ваши цены оптимального плана делают практически бесплатные сейчас ресурсы платными и дорогими, подрывая сложившуюся практику хозяйствования. Кстати, Госплан ведь в сложившейся конфигурации, пожалуй, не столько планирует, сколько фиксирует распределение ресурсов, достигнутое в ходе закулисной межведомственной борьбы, так ведь? И кто в этой системе верховный арбитр?

– ЦК КПСС, – прокряхтел академик. – Что, это все тоже из газет?

Я вздохнул:

– Хоть как-то функционирующих вариантов у такой централизованной системы не может быть много. Вычислить по внешним признакам, что реализовалось в действительности, несложно. И… – Я опять наклонился вперед. – Мне не нравится тот ответ, что я вычислил. Сильно не нравится, я ведь люблю свою страну. У нас впереди кризис колоссального масштаба, и мы в него уже вползаем. Или, успокойте меня, Леонид Витальевич, я ошибаюсь?

Он помолчал, глядя куда-то в книжный шкаф у стены, но вряд ли что-то там видел. Потом сказал суховато:

– Неожиданно. С Израиль Моисеевичем тоже хотите это обсудить?

– Я похож на идеалиста? – поразился я.

– К сожалению, нет, – поджал губы академик, потом вздохнул. – Впрочем, может быть, действительно грядет время зубастых… Вы тут не во всем правы… Но, как ни удивительно для вашего возраста, – во многом. Но тот путь, что вы хотите выбрать… Андрей, он ведь очень грязен!

Я с тяжелым вздохом откинулся на спинку кресла и опять развел руками:

– Если для спасения СССР мне придется прыгать в сортирную яму – что ж, буду нырять. Это ведь далеко не самое худшее…

– А что же тогда худшее? – спросил после короткой заминки Канторович.

– Леонид Витальевич, – посмотрел я на него с невольной укоризной, – я же буду не один, поведу за собой. А вот что с ними будет…