16

Город ста обещаний

Тегеранская конференция имела ряд отличий от предыдущих, начиная с количества времени, которое потребовалось на ее организацию. Рузвельт больше года пытался встретиться со Сталиным, но каждый раз, когда он поднимал эту тему в переписке, Сталин ссылался на издержки военного времени и отказывался. Во время визита в Москву летом 1943 года Джо Дэвис, бывший посол США в России, уговорил Сталина встретиться с Рузвельтом, но тот отказался назначить дату. В октябре, когда Халл и Гарриман посетили Кремль, Сталин все еще говорил «нет». «Возможность окончательно разгромить немцев практически у нас в руках», – сказал он своим американским гостям. Однако ближе к концу разговора вождь дал понять, что согласен приехать на конференцию, если она состоится в Тегеране. До иранской столицы было относительно легко добраться из Москвы, и Красная армия контролировала местные телефонные и телеграфные линии, что позволяло Сталину поддерживать связь со своими генералами. Халл покинул встречу с ощущением безотлагательности, жалуясь Гарриману на Сталина.

В телеграмме Рузвельту Гарриман подчеркивал, как он выразился в своих воспоминаниях, «чрезвычайную важность встречи со Сталиным, даже если это означало поездку в Тегеран». Президент колебался. Его обязанность накладывать вето или незамедлительно одобрять законопроекты не отменялась на время поездок за границу, а гористая местность вокруг Тегерана затрудняла связь с внешним миром. Учитывая хрупкое состояние своего здоровья, Рузвельт мог опасаться, что поездка протяженностью более 1000 миль из Каира в Тегеран в дополнение к поездке из Хэмптон-Роудс в Каир длиной 6318 миль измотает его. Он вежливо отказал Сталину, но почти сразу же его начала мучить совесть. Необходимо было принять ряд окончательных решений по десантным судам, местам бомбардировок и высадок, а также по множеству других вопросов, которые было слишком сложно обсуждать через телеграф. Двадцать второго ноября он сказал Сталину, что с нетерпением ждет их встречи в Тегеране. Пять дней спустя самолет Рузвельта вылетел из Каира в Тегеран.

Сталин уже был в городе. Накануне, 26 ноября, в 8:00 утра он прибыл на аэродром в Баку, портовый город на берегу Каспийского моря. Поездка в Тегеран стала его первым полетом, и он не был особенно рад ему. Какое-то время Сталин стоял на взлетной полосе на утреннем холоде, разглядывая самолеты, предназначенные для него и для главы НКВД Берии. Его пилот, генерал-полковник Александр Голованов, был одним из высокопоставленных офицеров советских ВВС. Пилот Берии, полковник Павел Сергеевич Грачев, в политическом плане был никем. Но, в отличие от Голованова, который воевал, сидя в московской конторе, Грачев был опытным боевым летчиком. После нескольких минут размышлений Сталин повернулся к Голованову и сказал: «Не обижайтесь, но генерал-полковники нечасто пилотируют самолеты. Мы лучше полетим с полковником». Над аэродромом показался эскорт из 27 истребителей, и самолет Сталина неуклюже поднялся в утреннее небо. В отличие от своих британских и американских коллег Сталин путешествовал налегке. В его окружение входили Молотов, чья неподражаемая манера вести переговоры могла измотать даже самого решительного противника; зловещий глава НКВД Берия, чьи маленькие недоверчивые глаза внимательно следили за ходом конференции в поисках угроз безопасности; и генерал Климент Ворошилов, закадычный соратник Сталина со времен революции. В 1941 году Ворошилов не справился с задачей по обороне Ленинграда – учитывая остроту ситуации тем летом, это было тяжким преступлением, но в редком приступе доброты Сталин простил Ворошилову оплошность. Среди других членов его окружения были его врач, профессор Владимир Виноградов, и двенадцать грузинских охранников, которые выглядели почти так же свирепо, как смуглые сикхи в тюрбанах и с оружием, которые на следующий день прибыли в Тегеран с раздраженным мистером Черчиллем.

Поездка премьер-министра в Тегеран не обошлась без неприятностей. Проснувшись утром во время рейса 27 ноября, Черчилль обнаружил, что он охрип и не может говорить. В 8:45 он потребовал виски с содовой, чтобы восстановить голос. Полет продолжительностью пять с половиной часов прошел без происшествий, но посадка в аэропорту Мехрабад в нескольких милях от Тегерана была настолько жесткой, что Черчилль ударил пилота тростью по ноге и воскликнул: «Чертовски плохая посадка!» Сикхи вышли из самолета и заняли позиции на аэродроме, затем появился премьер-министр и направился через летное поле к ожидавшему его «роллс-ройсу». У Черчилля были крепкие нервы, но Тегеран славился своими буйными жителями, богатой историей покушений, сетью немецких шпионов и примитивными представлениями о безопасности. Персидские кавалеристы, стоявшие через каждые полсотни метров вдоль дороги в Тегеран, были вооружены блестящими мечами, весьма эффектными с виду, но бесполезными в случае нападения, а полицейская машина, ехавшая в ста футах[247] перед медленно движущимся «роллс-ройсом» премьер-министра, предупредила бы потенциального убийцу о приближении цели. Ближе к центру города кавалеристы исчезли, и их сменили шумные толпы. Большинство лиц, прижимавшихся к окну «роллс-ройса», казались достаточно дружелюбными, некоторые даже размахивали «Юнион Джеками». Тем не менее у любого из них могло быть оружие. Через несколько минут показалось здание британской миссии, и Черчилль вернулся к размышлениям об итальянской кампании, застрявшей в зимней грязи.

Американцы считали Тегеран настолько опасным, что поприветствовать президента не разрешили даже молодому шаху. Команда Рузвельта прибыла в город в тот же день, что и британцы, 27 ноября, но приземлилась на советском аэродроме к югу от города, охраняемом кольцом иранских солдат. Внутри кольца стояли ряды танков и грузовиков, ожидавших отправки по ленд-лизу на север, в СССР. Свою последнюю телеграмму Сталину президент закончил вопросом: «Где мне остановиться?» Михаил Максимов, советский поверенный в делах в Тегеране, усмотрел в вопросе намек. Рузвельт хотел получить приглашение остаться в советском посольстве, которое Максимов немедленно отправил. Но ко времени прибытия Рузвельта 27 ноября русские были так обеспокоены возможным отказом с его стороны, что Молотов превратил это в вопрос жизни и смерти. В тот вечер он сообщил Гарриману и Кларку Керру, послу Великобритании, что немцам известно о том, что в городе находится Рузвельт, и они запланировали «показательное выступление», рассказал Гарриман. Когда Гарриман спросил, «что он имел в виду под „показательным выступлением“», Молотов ответил, что речь идет о «покушении, которое даже в случае провала приведет к стрельбе и, возможно, к гибели гражданских». Хотя Молотов не представил никаких доказательств, на следующее утро помощники Рузвельта почти единогласно решили, что президент должен принять русское приглашение. Позже под давлением Гарримана Молотов признался, что советская разведка не располагала убедительными доказательствами немецкого заговора. Но он сказал, что в городе были немецкие лазутчики, а в мире, в котором жил Молотов, это означало практически одно и то же.

Президент Соединенных Штатов Америки и лидер Союза Советских Социалистических Республик впервые встретились на следующий день, 28 ноября, в президентских апартаментах советского посольства. Чуть позже 15:00 прибыл Сталин, одетый в маршальский пиджак горчичного цвета, с красными погонами и белыми звездами. Сталина в мешковатых штанах, которого Гопкинс встретил темным летом 1941 года, напоминало немногое: рябое лицо, желтые зубы и мощная фигура, которую Гопкинс назвал «мечтой футбольного тренера». Майк Райли, агент секретной службы Рузвельта, вспоминал, что по прибытии Сталин «шел к боссу очень медленно, словно прогуливаясь по комнате с ухмылкой». Затем «босс ухмыльнулся в ответ и, когда они обменялись рукопожатиями, сказал: „Рад вас видеть, маршал“». Сталин «очень весело рассмеялся». Историк Сьюзан Батлер связывает мгновенно возникшую между лидерами химию со знаменитым обаянием Рузвельта. «Этот человек, этот калека, который не выглядел и не вел себя как калека, в безупречно сидящем костюме… расположился на диване и выглядел не просто физически нормальным, но даже элегантным, – и это было частью его знаменитого шарма. Он мог заставить случайного зашедшего к нему посетителя поверить в то, что для него нет ничего важнее этого визита… и что он весь день ждал этого часа». В случае со Сталиным это было правдой. В противном случае Рузвельт не рискнул бы своим хрупким здоровьем, чтобы ехать за 1000 миль в небезопасный город, который, по слухам, кишел немецкими агентами, на встречу с человеком, которого многие из его соотечественников считали отвратительным.

Рузвельт начал дискуссию с извинений. Он сказал, что хотел бы оттянуть тридцать – сорок немецких дивизий с Восточного фронта. «Это было бы весьма кстати», – отметил Сталин. Замечание требовало ответа, но Рузвельт промолчал. Он уже сказал все, что хотел сказать по этому поводу. Резкий ответ Черчилля, вероятно, вызвал бы оживленную дискуссию, но Рузвельт, в отличие от премьер-министра, завоевал уважение Сталина. Затем президент решил затронуть тему, которая понравится его собеседнику. Он сказал, что после войны у Великобритании и Соединенных Штатов останется больше транспортов и торговых судов, чем нужно, и часть излишков будет передана Советскому Союзу. «Это было бы хорошо, – ответил Сталин, – не только для СССР, но и для США и Великобритании, поскольку взамен они получат российское сырье».

Далее обсуждалась Франция. Свободные французские дивизии доблестно сражались в Италии, а члены французского подполья ежедневно атаковали немецкие поезда снабжения и радиолокационные станции с большим риском для жизни. Тем не менее, учитывая, что американские потери исчислялись сотнями тысяч, а советские – миллионами, Рузвельт и Сталин не были склонны слишком уж жалеть французов. «Проблема с де Голлем, – сказал Сталин, – в том, что он ведет себя так, будто он великий лидер, а Франция – по-прежнему великая держава. Но он ошибается и в том и в другом. Настоящая Франция сотрудничает с Германией, и ей придется расплачиваться за это после войны». Рузвельт согласился и предложил, чтобы «французам старше сорока, в особенности французам, служившим Виши, [не позволялось] занимать государственные должности».

Было достигнуто общее согласие по двум другим вопросам – Французскому Индокитаю и Индии. После войны Индокитай должен быть передан под опеку Организации Объединенных Наций в рамках подготовки к обретению независимости. «Париж владычествует [в Индокитае] уже сто лет, – сказал Рузвельт, – и люди там живут хуже, чем раньше». Что касается Индии, то Рузвельт и Сталин согласились, что ее будущее по понятным причинам не стоит обсуждать на конференции. Однако в личной беседе Рузвельт все же затронул эту тему, сказав, что лучшим решением для Индии будет реформирование по принципу «снизу вверх». Сталин согласился, но подчеркнул момент, который упустил из виду Рузвельт: «Это будет означать революцию».

Пока Сталин и Рузвельт общались, Черчилль размышлял. Последние несколько месяцев было очевидно, что «Большая тройка» превращается в «Большую двойку плюс единица», и Черчиллю было трудно приспособиться к переменам. В тот день премьер выглядел таким несчастным, что прибывший в Тегеран Моран нарушил свое правило избегать личных вопросов и, как он рассказал позже, спросил премьер-министра, не случилось ли чего-нибудь. «Много чего случилось», – ответил Черчилль, но отказался вдаваться в подробности. На следующий день Гарри Гопкинс просто сиял, когда Моран пересекся с ним на конференции. «Гарри „с улыбкой до ушей“ рассказал мне, как президент спросил Сталина, не хочет ли он обсудить будущий мир во всем мире», на что Сталин ответил, что «ничто не мешает им обсуждать все, что нам нравится».

Первое пленарное заседание конференции началось после встречи Рузвельта и Сталина 28 ноября, и ему предшествовала церемония обмена подарками. В честь великой победы русских под Сталинградом отряд из сорока солдат вскоре после полудня торжественно промаршировал в большой зал советского посольства. Двадцать британских солдат, штыки которых сияли в лучах полуденного солнца, струившихся через окно, двинулись в одну сторону зала, двадцать русских с автоматами – в другую. Рузвельт сидел на стуле посередине, Сталин по одну сторону от него, Черчилль по другую. Когда все встали по местам, российский оркестр сыграл воодушевляющую версию «Интернационала» и не совсем правдоподобную версию «Боже, храни короля», после чего Черчилль выступил вперед и преподнес Сталину сверкающий 120-сантиметровый «Меч Сталинграда». Надпись на мече гласила: «Дар короля Георга VI отважным защитникам Сталинграда в знак уважения от британского народа». Искренне тронутый Сталин поднес меч к губам и поцеловал его, а затем передал своему верному маршалу Ворошилову, который тут же уронил меч на пол.

Несколькими часами позже Рузвельт открыл первую сессию Тегеранской конференции с остроты. Он сказал, что для него, как для самого молодого члена альянса, было большой честью приветствовать старших. Когда смех утих, президент поделился своим видением ситуации на фронтах. По его словам, в Тихом океане Соединенные Штаты тащили все на себе и потопили больше кораблей, чем Япония могла бы восполнить. По поводу Китая он выразил озабоченность. В самой важной союзной стране на Тихоокеанском театре военных действий правила толпа полевых командиров, больше интересующихся властью и богатством, чем борьбой с Японией. Затем он обратился к Европе. После пяти крупных конференций – Касабланка, «Трезубец», «Квадрант», Каир и Москва – проблема второго фронта была окончательно решена. План, описанный Рузвельтом в тот день, был, по сути, обновленной версией того, что генерал Маршалл продвигал с 1942 года – вторжение через Францию вглубь Германии. Чтобы успокоить британцев, план оставлял место для маневров в Эгейском море и Адриатике в 1944 году при условии, что это не будут масштабные кампании. Когда подошла очередь Черчилля, он сказал, что «Оверлорд» оттягивает на себя бо́льшую часть ресурсов Великобритании и Америки, но обе страны полны решимости осуществить вторжение через пролив. Заявление, казалось, противоречило приказам, которые Энтони Иден получил перед отъездом на Московскую конференцию: «Скажите Сталину, что клятва Британии в отношении “Оверлорда” зависит от обстоятельств войны в Италии».