Страну лихорадило перестройкой, и каждый день появлялось что-то новое: издавались дотоле не разрешенные книги, выходили ранее запрещенные фильмы, печатались невозможные до того статьи в когда-то безобидном журнале “Огонек”. Я решил, что время пришло. И отправил два рассказа в журнал “Знамя”, где главным редактором недавно стал известный своей антисталинской позицией прекрасный фронтовой писатель Григорий Бакланов.
Один мой рассказ был о жизни в сибирской деревне, другой – о тюрьме. Ничего особо крамольного. Я подписался псевдонимом Олег Тимошин и в сопроводительном письме сообщил, что в основном живу и работаю в провинции (что было правдой), но в Москве живет моя мать (что тоже было правдой), с которой можно связаться по следующему номеру телефона.
Через месяц маме позвонил молодой редактор из “Знамени” и сообщил, что оба рассказа приняты для публикации. Он спросил, как со мной связаться и когда я вернусь в Москву. Мама пообещала перезвонить после разговора со мной. В тот же выходной она приехала в Киржач навестить нас и рассказала про звонок. Нужно было что-то решать.
Я понимал, что не могу подвести редактора и журнал: несмотря на все перемены в стране, я оставался государственным преступником, отбывающим ссылку, и никто пока не отменил мое наказание и мою судимость. Если журнал напечатает эти рассказы под псевдонимом, а потом выяснится, что автор я, им могло здорово влететь.
В понедельник я подождал, пока никого не будет рядом с телефоном на работе, набрал номер редактора и, представившись Тимошиным, честно ему все рассказал. И предложил посоветоваться с начальством. Он обещал.
Через два дня редактор позвонил маме и сказал, что, к сожалению, журнал “Знамя” не может принять мои рассказы к публикации. В настоящее время, добавил редактор. Ни он, ни я не могли представить, что “настоящее” время стремительно подходило к концу и в дверь стучались другие времена.
Правоохранительные органы знали о грядущем не больше нашего, но пытались сохранить знакомую жизнь укреплением процедур. Находясь в Киржаче, я продолжал отмечаться у Змеевой три раза в месяц, но часто, придя в назначенный час, не заставал ее на работе. Тем не менее в следующий раз я убеждался, что она отметила мою явку – задним числом.
Начиная с сентября 1986 года Змеева из равнодушно-доброжелательной превратилась во враждебно-исполнительную: она придирчиво следила за соблюдением графика моих появлений и каждый раз строго предупреждала об ответственности за нарушение отбывания режима ссылки, чего раньше никогда не делала. Вероятно, ее более информированное начальство ощутило, что старому порядку приходит конец и грядет решающая битва за будущее страны. В период перемен они решили усилить дисциплину, понимая, что в СССР служивых людей никогда не наказывали за рвение. А там посмотрим, чья возьмет.
Ошиблись.
Впрочем, тогда никто и представить не мог, чем все окончится: гласность лишь делала первые шаги, и самое большее, на что мы могли надеяться, – оттепель по типу хрущевской. Или послабление и попытка реформ а-ля Александр II. В лучшем случае – Октябрьский манифест 1905-го. Все три, однако, закончились плачевно: репрессиями и закручиванием гаек.
23 октября пошел пятый год со дня моего ареста и пребывания сперва в тюрьме, затем в ссылке. Я начал задумываться о будущем, прикидывая, что делать после окончания срока. Судьба моя, однако, решилась в более скором времени и совсем иначе, чем мне думалось.
Война и мир
Горбачев никогда не стал массово популярен в СССР: он плохо и сбивчиво говорил о непонятных вещах и обещал перемены. Перемен советские люди боялись, оттого что они никогда не делали жизнь лучше. Потому, кроме интеллигенции, его никто особенно не любил. Это, однако, с лихвой возмещалось колоссальной популярностью нового генсека на Западе: здесь его чтили как историческую фигуру и ждали от него демонтажа советской системы. Главным для Запада была, конечно, не гласность, а разоружение, поскольку ядерный СССР представлял экзистенциальную опасность.
Михаил Сергеевич быстро это понял и ударился в миротворчество: в феврале 1986 года в Москве собрался форум “За безъядерный мир, за выживание человечества”, который Горбачев лично открыл в Кремле. В своей вступительной речи он не только провозгласил курс на всеобщее ядерное разоружение, но и пообещал “подлинно революционные перемены, имеющие огромное значение для нашего общества, для всего мира…”.
Горбачев хотел войти в историю как человек, спасший мир от ядерной угрозы. Его личным триумфом должен был стать Рейкьявикский саммит, прошедший в Исландии 11–12 октября 1986 года, на котором он собрался убедить Рейгана свернуть американскую программу СОИ (Стратегическая оборонная инициатива), ответить на которую СССР не мог ни технологически, ни финансово. Поэтому Горбачев сделал первый жест, послав Рейгану письмо с изложением новой мирной инициативы еще 15 января 1986 года.
Американцы не спешили с ответом, внимательно присматриваясь к происходящему в Советском Союзе. К осени они пришли к выводу, что Горбачев не пользуется поддержкой старого партийного аппарата и не полностью контролирует ситуацию. Советский посол в США Добрынин, ставший впоследствии советником Горбачева по международным вопросам, пытался их в этом разуверить, но безуспешно: убедить их могли только конкретные действия, а не слова зачарованного звуками своего голоса генсека.
Рейган в ответе на письмо Горбачева 15 сентября потребовал, во-первых, уничтожения всего класса вооружений среднего радиуса действия (между 500 и 1500 км) и, во-вторых, уничтожения ракет средней дальности по всему мировому периметру. Одно такое требование остановило бы любого из кремлевских предшественников Горбачева. Но он жаждал сцены, и оттого любые условия не казались ему непреодолимыми.
Чтобы смягчить позицию американцев перед встречей в Рейкьявике, советское правительство в качестве жеста доброй воли 5 октября освободило из ссылки правозащитников Юрия Орлова и Беньямина Богомольного и выслало их из страны. Следующим шагом стало возвращение из горьковской ссылки академика Сахарова 23 декабря. Думаю, одним из факторов, подстегнувших Горбачева к такому решению, явилась трагическая гибель 8 декабря правозащитника Анатолия Марченко, умершего от бессрочной голодовки в Чистопольской тюрьме: Горбачев понимал, что если что-то случится с Сахаровым, его образ либерального реформатора и борца за мир будет безнадежно испорчен.
После освобождения и возвращения Сахарова стало ясно: страна меняется. Мы дышали другим воздухом – воздухом перемен. И они не заставили себя долго ждать.
Утром 26 января 1987 года ко мне на работу явилась Змеева и вручила маршрутный лист во Владимир на следующий день. Вместе с маршрутным листом она передала мне повестку в областное управление МВД. В повестке не стояло имя вызвавшего меня человека, что было по крайней мере странно. На мои вопросы “зачем?” и “к кому?” Змеева сообщила, что я приеду и там все узнаю.