Я вообще не очень быстро соображаю. А в этот момент меня совсем застопорило; сидел и думал – что делать, что сказать.

Совершенно не ожидал такого поворота: ехал быть арестованным, а тут – эмиграция. И никаких мыслей – в голове гулкая светлая пустота.

Валерий Павлович меня не торопил, ждал ответа.

– А если откажусь? Если я хочу остаться?

– А зачем, Олег Эдвардович? – поинтересовался мой собеседник. – Законы наши вы исполнять отказываетесь, стало быть, рано или поздно снова сядете. Раньше, по молодости, этот срок вам – как медаль на шею: проявили героизм. А теперь у вас семья, ребенок. Подумайте о них тоже: вы в тюрьме, а они что? Так и будут за вами по Сибири ездить?

Он подождал, давая мне время представить последствия.

Затем продолжил:

– В Москву вас, конечно, не пустят, по специальности работать вы не сможете, и что остается? На случайных работах перебиваться? Вагоны грузить? С вашим-то здоровьем?

Вагоны я, кстати, никогда не грузил. Баржи на Чулыме разгружал – было. А вагоны – никогда. Значит, имеются у меня впереди еще невзятые высоты.

Мой друг диссидент Кирилл Попов примерно в это время, как и другие диссиденты, тоже освобожденный из пермского лагеря, рассказывал мне впоследствии о таком же разговоре при освобождении: его ознакомили с Указом президиума Верховного Совета, затем подсунули бумажку – отказ от дальнейшей противоправной деятельности. Кирилл не согласился, ему предложили эмигрировать. И объяснили все про его дальнейшую жизнь в СССР в случае отказа.

Кирилл им не поверил. И жизни этой не испугался. Остался, вышел из лагеря и… потерялся: все, против чего он раньше боролся, сыпалось само собой. Все, что раньше было запрещено, теперь печатали в газетах и журналах, и ответственные государственные люди говорили это с высоких трибун. Получалось, что вроде как Кирилл победил советскую власть и наступила новая жизнь, но места ему в этой жизни не было: миссия его закончилась, потому как власть эту миссию у него украла. А ничего другого он делать не хотел. С этой пустотой он и остался наедине. И другие советские диссиденты вместе с ним оказались на периферии политики, на окраине общественной жизни. Время востребовало других людей. Время Сахарова, только начавшись, уже стремительно летело к концу. Наступало – по определению Петра Авена – время Березовского.

Ничего этого мы тогда знать не могли. И не знали. Потому каждый решал за себя. А кто семейный, решал и за семью. Это решение и ждало меня в залитом снежной белизной за окном казенном кабинете.

– Я должен посоветоваться с женой. Это слишком серьезный шаг – навсегда уехать. Мне нужно время.

Валерий Павлович посмотрел на меня с недоверием. Ухмыльнулся.

– Олег Эдвардович, вы в чем пытаетесь меня убедить? Что ваша жена, которая поехала за вами в Сибирь, откажется с вами эмигрировать? Вы это серьезно?

Он был прав: Алёна поедет за мной куда угодно. А теперь не только за мной, а со мной. И с Машей.

– Принимайте решение, Олег Эдвардович, – повторил Валерий Павлович. – Вы же теперь взрослый человек. Семейный. Мы рекомендуем вам эмигрировать. Настоятельно.

В голове – пустота. И в этой пустоте – строчки Бродского:

– Хорошо, – сказал я. – Едем.

– И правильно, Олег Эдвардович, – снова заулыбался Валерий Павлович. – Между нами: правильное решение. Построите новую жизнь, вы же молодой…