Рональд Дэвид Лэйнг родился в Глазго в 1927 году, в семье из низов среднего класса. Его отец, инженер-электромеханик, частенько поколачивал сына. Его мать была этакой властной полузатворницей. Когда Лэйнг был совсем маленьким, он спал с матерью в родительской спальне, а отцу пришлось переселиться в кладовку в их тесной квартирке. Лэйнг нашел утешение в учебе, получил стипендию в престижной гимназии Хатчесона и после школы сразу же поступил на медицинский факультет Университета Глазго. По окончании службы в военном госпитале в Нетли Лэйнг получил должность в женском отделении Гартнавельской Королевской психиатрической больницы в Глазго. В то время инсулиновые комы, электрошоковая терапия и лоботомия были обычными методами лечения психических заболеваний, и многие пациенты лежали в клинике больше десяти лет. Именно здесь Лэйнг поставил свой знаменитый терапевтический эксперимент с «Шумной комнатой» для пациентов, страдавших шизофреническими расстройствами. В этой комнате они собирались большими компаниями, им разрешалось носить свою собственную, не больничную одежду. Они общались друг с другом, как считали нужным, и получали все необходимые материалы для рукодельных занятий. За полтора года у большинства пациентов наметились заметные улучшения, так что их выписали домой, хотя через год все до единого вернулись в клинику. Тем не менее Лэйнг обрел репутацию провозвестника смелых идей, которому хватает решимости воплотить эти идеи в жизнь.
В конце 1950-х он переехал в Лондон, чтобы быть ближе к центру событий в мире современной психиатрии. Свою книгу «Расколотое Я» (с подзаголовком «Экзистенциальное исследование нормальности и безумия») он опубликовал, когда ему было тридцать два года. Бретуэйт прочел ее дважды за одни выходные. Уже с первых страниц он узнал свои собственные идеи в описании «шизоидной» личности, которая «переживает себя не как цельную, полную личность, а скорее «расколотую» на части». Собственно, вся книга Лэйнга представляет собой пространное объяснение, как состояние «онтологической неуверенности» приводит к развитию системы ложных «я»: совокупности масок или персон, которые человек являет миру, чтобы защитить свое «настоящее я» от имплозии и посягательств извне.
Весьма показательно для Бретуэйта, что, прочитав книгу Лэйнга, он не обрадовался, что обрел единомышленника – так сказать, брата по разуму, – а пришел к выводу, будто Лэйнг украл его идеи, изложенные в прошлогоднем письме. Возможно, Лэйнг даже читал его докторскую диссертацию, откуда наворовал много всего. Будучи человеком несдержанным, Бретуэйт написал Лэйнгу гневное письмо, в котором обзывал его, помимо прочего, «беззастенчивым вором», «дешевым шарлатаном» и угрожал судебным разбирательством. Разумеется, все обвинения были беспочвенны. Лэйнг завершил рукопись «Расколотого Я» в 1957 году, задолго до того, как впервые услышал о Бретуэйте, и в любом случае сама мысль, что он мог бы присвоить идеи какого-то случайного корреспондента, была совершенно абсурдной.
Бретуэйт отправил письмо (на которое Лэйнг не ответил) утром в понедельник по дороге в издательство. Он сразу пошел в кабинет к Эдварду Сирсу, и тот первым делом налил ему виски, в котором он явно нуждался. Бретуэйт разглагольствовал полчаса, расхаживая по крошечному кабинету, как медведь в клетке. Сирс никогда прежде не слышал ни о Лэйнге, ни о его книге. Он не особо вникал в гневную речь Бретуэйта, просто ждал, когда буря уляжется, что в итоге и произошло. Бретуэйт сел на место, сжимая в руке второй бокал виски, и объявил Сирсу, что он собирается написать книгу сам – «настоящую, мать ее, книгу», – в которой изложит свои идеи. Если у Сирса и были сомнения, он держал их при себе. Бретуэйт напомнил ему о колоссальном успехе «Постороннего» Колина Уилсона, и Сирс согласился взглянуть на рукопись, когда она будет готова. В тот период Бретуэйт сильно пил и не производил впечатление человека, которому хватит самодисциплины, чтобы написать книгу, однако в течение следующих полутора месяцев он практически не вылезал из читального зала Британской библиотеки, где когда-то работал и Уилсон. Однажды Сирс высказал робкое недовольство, что Бретуэйт совершенно забросил работу в издательстве. Бретуэйт тут же вспылил, послал Сирса по известному пешеходно-эротическому маршруту и пригрозил, что отдаст свой
В очередной свой приезд, в одну из майских суббот, около двух часов дня, Зельда с изумлением обнаружила, что Бретуэйт не дрыхнет с похмелья, а сидит за столом и что-то пишет в толстой тетради. Окна были открыты. Вдоль плинтусов не тянулись рядами пустые бутылки, а на столике рядом с плитой стояла коробка яиц и лежала буханка хлеба. Бретуэйт заговорил с Зельдой не раньше чем через полчаса. К такому Зельда была привычна. Но ее удивило, что, когда Бретуэйт вышел из транса, он не воспользовался возможностью заняться сексом, а лишь пожарил яичницу, съел ее, не отходя от плиты, и снова уселся за письменный стол. Зельда пошла прогуляться и вернулась уже ближе к вечеру. Бретуэйт по-прежнему сидел за столом и писал. Впрочем, он скоро закончил работу, и они с Зельдой занялись любовью, переполошив всех соседей (она хорошо это помнит, потому что кто-то из жильцов принялся стучать в дверь и громогласно требовать, чтобы они прекратили шуметь). Потом они пошли ужинать в «Мортон Армс». Бретуэйт пребывал в жизнерадостном настроении. Он оживленно, пусть и довольно бессвязно, рассказывал о своей будущей книге, которую пишет сейчас. Когда он находился в таком состоянии, вспоминала Зельда, «с ним было приятно общаться. Его разум буквально кипел, переключаясь с одного на другое без всякой видимой логики. Было бесполезно даже пытаться уследить за ходом его мыслей, но это было забавно». Бретуэйт даже не стал возражать, когда она заявила, что ему надо бы снять жилье поприличнее.
Примерно через месяц Бретуэйт представил Сирсу результаты своих трудов. Рукопись, которая ныне хранится в архивах Даремской библиотеки, примечательна сама по себе; она настолько неудобочитаема, что с первого взгляда вообще не поймешь, точно ли она написана по-английски. Многие слова представляют собой просто волнистые линии с вкраплениями вычурных завитушек на месте букв с «хвостиками». Ощущение получается странное: как будто пытаешься прочитать написанный нормальным почерком текст, глядя на него из окна мчащегося поезда. Спешка, в которой писалась книга, видна в каждой строчке. Многие фразы зачеркнуты, исправления втиснуты либо над строкой, либо под строкой. Эти примечания обычно более разборчивы, чем изначальные фразы. Возможно, нехватка места служила сдерживающим фактором. Многочисленные стрелки соединяют разные параграфы и/или страницы, примечания к переносам записаны на полях вертикально. Общее впечатление таково, что творческий, но беспорядочный ум пытается запечатлеть результаты своих размышлений, но ему не хватает терпения довести начатое до конца.
На следующий день Сирс вызвал Бретуэйта к себе в кабинет. Бретуэйт ожидал, что тот примется восхвалять его гениальность и предложит ему большой аванс. Но Сирс заявил, что редактор, которому он передал рукопись, говорит, что она совершенно нечитабельна. Бретуэйт разозлился. Его возмутило, что какой-то редактор так пренебрежительно отозвался о его работе и что Сирс отдал его рукопись кому-то из младших сотрудников и не соизволил прочесть ее сам. Сирс попытался его успокоить. Сказал, что, поскольку Бретуэйт ему симпатичен, он не смог бы быть объективным. В любом случае Бретуэйту придется отпечатать рукопись на машинке. После этого Сирс прочтет ее сам. Наверное, так действительно будет лучше. Позже, в частных беседах, он называл книгу Бретуэйта полной галиматьей, однако он был достаточно проницательным человеком и понимал, что психиатрия входит в массовую культуру и среди читателей наверняка будет спрос на подобные идеи. Ему не хотелось публиковать книгу под таким провокационным названием, но по этому вопросу, как и по другим предложениям редакторской правки, Бретуэйт был непреклонен. Книга вышла в марте 1961 года.
«Убей себя в себе» – типичный продукт своей эпохи, и не только в том смысле, что она отражает дух времени, но еще и потому, что была написана в такой спешке. Не следует заблуждаться: эта книга – сплошной сумбур и невнятица. Беспорядочная мешанина отрывков из диссертации Бретуэйта, размышлений о различных культурных явлениях и плохо замаскированных выпадов в адрес Лэйнга. Она изобилует необоснованными утверждениями и обобщениями, ее тезисы часто вторичны и местами вообще непонятны. Однако в лучших отрывках книга буквально кипит энергией, и талант Бретуэйта к созданию ярких и броских лозунгов окажется гораздо ценнее для его контркультурных читателей, чем какая-то мещанская интеллектуальная связность. В предисловии Бретуэйт пытается превратить недостатки своей работы в достоинства: «Мне предложили переписать некоторые отрывки из этой книги. Я отказался. Это означало бы самоцензуру и насильственное насаждение порядка, которого в принципе не существует. Это противоречило бы смыслу моей работы». И уж если на то пошло, полная «непроницаемость» некоторых отрывков лишь подтверждает гениальность автора.
Как пример можно взять знаменитый программный отрывок из первой главы. Бретуэйт отталкивается от идеи, что если мы собираемся говорить о человеческом «я», для начала надо дать четкое определение, что это такое. Однако он утверждает, что определение для «я» в принципе невозможно: «Я» не существует как вещь или материальный объект; и если оно существует вообще, то исключительно в виде проекции «я» (в книге много таких парадоксов). Далее идет утомительное обсуждение довольно туманного отрывка из «Болезни к смерти» Кьеркегора. «Я – это отношение, относящее себя к себе самому», – пишет Кьеркегор. Бретуэйт утверждает, что наше «я» состоит из постоянного диалога между двумя конкурирующими версиями этого «я». Одно существует здесь и сейчас, то есть в текущем моменте и больше нигде; другое сохраняется неизменным в течение долгого времени, в силу чего считается «истинным» [20]. Существующее в моменте малое «я» всегда подчиняется большому, вневременному «Я». Это последнее «Я» выступает в роли тирана, мешающего человеку полностью погрузиться в опыт внешнего мира и вызывающего у него чувство вины и отсутствия аутентичности. Кьеркегор определяет эту вину как отчаяние: «Желание избавиться от себя, такова формула всякого отчаяния». Обсуждение этого тезиса продолжается еще с полдесятка совершенно невнятных страниц. Вряд ли многие из читателей сумели продраться сквозь лабиринты наверченных предложений и нелогичных скачков с одного на другое, однако отрывок заканчивается призывом, который и сделал книгу знаменитой:
Как это свойственно всем работам Бретуэйта, категорические утверждения преобладают над аргументацией. Мало кому интересны предыдущие многостраничные рассуждения, когда заключение так прямо и просится, чтобы оформить его в виде надписи на стене общественного туалета.
«Убей себя в себе» можно рассматривать как диалог с книгой Лэйнга. Причем у авторов больше общего, чем различий. Например, они оба не одобряют существующие методики лечения психических заболеваний и поспешность в постановке диагноза, характерную для традиционной психиатрической практики. Бретуэйт сравнивает электрошоковую терапию с попыткой лечить страх перед полетами, «вытолкнув пациента из самолета на большой высоте: какое-то время пациент будет парить в воздухе, но польза от этого будет недолгой». Оба автора разделяют убеждение, что психотический бред, безусловно, реален – во всяком случае, для человека, который его переживает, – и с этим опытом нужно работать, а не отвергать его с ходу. Обоим хочется деконструировать традиционную точку зрения, что переживания пациента являются ложными и субъективными, а интерпретация этих переживаний терапевтом – истинной и объективной. «Нет никаких оснований считать, что терапевт более здравомыслящий, чем пациент, – пишет Бретуэйт. – На самом деле непредвзятое прочтение психиатрической литературы сразу покажет, что чаще бывает обратное». Цель любой терапии должна заключаться «не в том, чтобы вернуть пациента к нормальности, а в том, чтобы ему стало комфортно со своим безумием». Лэйнг высказывал похожие идеи, но именно в вопросе о человеческом «я» Бретуэйт держался прямо противоположного мнения:
Этот новый способ бытия он называл ошизофрением. К концу десятилетия эта идея получила широкое признание среди продвинутой молодежи, живущей по принципу «Делай что хочешь и будь кем хочешь», так что свой экземпляр «Убей себя в себе» был у каждого студента и каждого барного философа. Само слово «ошизофрение» (иногда «шизофрение») прочно вошло в жаргон битников, и лозунги вроде «Не будь собой: ошизофренься!» или просто «Не будь: шизофренься!» периодически появлялись на стенах университетов по всей стране. Также эта концепция породила недолговечное движение шизо-поэзии, в котором одурманенные кислотой стихоплеты направляли свои различные «я» в какофонию смыслов, пока они не сливались в единое «я» в форме совершенно невразумительного, но «аутентичного» потока сознания. По иронии судьбы, многие участники этого движения впоследствии проходили лечение в психиатрических клиниках.
Идеи Бретуэйта проникли и в популярную культуру. Ближе к концу 1966 года, перед самым началом записи альбома «Оркестр клуба одиноких сердец сержанта Пеппера», Пол Маккартни писал:
Неизвестно, читал ли Маккартни «Убей себя в себе», но именно Пол Маккартни, а не Джон Леннон, вращался в лондонских контркультурных кругах и наверняка хоть краем уха, но слышал обсуждения книги Бретуэйта. Они оба присутствовали на вечеринке по случаю выхода первого номера авангардной газеты «Интернешнл таймс» в Камдене в октябре 1966 года. Возможно, они не знали друг друга лично, однако вышеприведенный комментарий Маккартни явно предполагает повсеместное распространение тех идей, которые высказывал Бретуэйт.
Однако этот успех был еще в будущем. В первые дни после выхода в свет «Убей себя в себе» Бретуэйт просматривал всю печатную прессу в поисках отзывов и рецензий. Колина Уилсона объявили голосом поколения уже через неделю после первого тиража «Постороннего». Бретуэйт ожидал не меньшего. Наконец появилась единственная рецензия в журнале «Нью-Стейтсмен». Эдвард Сирс учился в Вестминстерской школе вместе с новым редактором журнала, Джоном Фрименом, и уговорил его сделать краткий обзор. Можно было и не утруждаться. В рецензии отмечалось, что в книге «нет ничего примечательного, кроме ее безответственного названия и полного пренебрежения здравым смыслом». Со свойственным ему нахальством Бретуэйт отослал экземпляр Лэйнгу с сопроводительной запиской, в которой язвительно благодарил адресата за бесценный вклад в создание замысла этого произведения. Неизвестно, прочел ли Лэйнг книгу. Но мы доподлинно знаем, что он не удостоил Бретуэйта ответом.
За год после выхода в свет «Убей себя в себе» продалось несколько сот экземпляров. Неплохой результат для малопонятной работы никому не известного автора. Бретуэйт твердил Сирсу – и всем, кто был готов слушать, – что это все происки истеблишмента. Заговор для подавления его идей. Однако втайне он был подавлен таким безразличием мира. Никогда прежде Зельда не видела Бретуэйта таким угрюмым. По выходным он валялся в постели почти до вечера и курил сигареты одну за другой. По вечерам, если они выходили куда-нибудь в бар, он пил больше обычного и нарывался на драки. Зельда стала приезжать в Лондон все реже и реже, но ей все-таки не хватило решимости полностью прекратить отношения с Бретуэйтом. Она впервые почувствовала, что нужна ему не только для секса.
В своих мемуарах Бретуэйт явно приукрашивает этот период. Вопиюще искажая реальность, он пишет: «Я осмелился высказать то, чего никто еще не говорил, причем именно в тот момент, когда мир был готов слушать». Трудно сказать, в чем тут дело: то ли в его склонности к самомифологизации, то ли в подлинных заблуждениях, – но Бретуэйт, безусловно, поддерживал очень гибкие отношения с правдой.