По сути, Кольер считал, что его работа заключается в том, чтобы пасти пастухов: чтобы его план сработал, ему нужно было убедить умных, свободомыслящих людей изменить свои традиции и пожертвовать значительной частью богатств. Безусловно, с этой деликатной задачей сами навахо справились бы куда лучше. Возможно, как предполагали некоторые, вожди навахо должны были бы предложить своему народу заключить некий общественный договор, в основе которого бы лежала безусловная вера навахо в
Прошло две недели. Наступил июнь. Небо стало синим, как пламя в газовой горелке. Жара усилилась, овцы совсем обленились, а моя работа заметно упростилась. Около двух часов дня все стадо собиралось в тени большого можжевелового дерева на сиесту. Ягнята – они еще не были острижены, – особенно сильно страдали жары. Иногда они, как пьяные, просто валились с ног и щипали траву, опираясь на локти. То тут, то там я находил в траве белые клубки шерсти. Когда я пугал овец – иначе их невозможно было сдвинуть с места, – у них словно вырастали ноги: они вскакивали и бежали дальше. К трем часам дня овцы успевали настолько ошалеть от жары, что всю дорогу до дома мне приходилось гонять их от одного тенистого дерева к другому.
Однажды утром, ближе к концу моего пребывания в поместье Бигеев, когда я уже начал немного верить в свои пастушеские способности, Гарри и его дочь Джейн привезли на пикапе пять белых ангорских коз.
После того как козы были выпущены в загон, я подошел поближе, чтобы взглянуть на них, но к своему удивлению увидел там только овец. Затем мое внимание привлекло нечто-то совершенно сверхъестественное. Чуть в сторонке стояли пять странных существ, похожих на овец, но только более белых и блестящих. У них были слегка раскосые глаза и тонкие конечности, а с подбородков свисали длинные курчавые бороды. Они заметно нервничали. Я подумал, что загон должен был напоминать им тюрьму в чужой стране. Если туповатые овечьи морды и мускулистые плечи, без сомнения, выглядели весьма брутально, то козы были похожи на беспомощных и растерянных пришельцев.
Позже я узнал, что ангорские козы очень высоко ценятся многими навахо. Сама порода была завезена в Америку из Турции, столица которой – Анкара дала ей свое название. Это древняя порода упоминается в Книге Исхода, однако навахо начали массово разводить ее только на рубеже двадцатого века, когда мохер – пряжа из длинной шелковистой шерсти ангорских коз, – стал цениться выше обычной овечьей шерсти. В наши дни производимый индейцами навахо мохер считается одним из лучших в мире.
На следующее утро, когда Бесси выпустила коз из загона, я сильно волновался, но был готов к любым неприятностям; Джейн сказала, что ее семья и раньше пыталась разводить коз, но бросила эту затею, потому что их было слишком сложно пасти. Первые несколько секунд после открытия ворот прошли спокойно. Козы выстроились в ряд и вслед за овцами гуськом вышли из загона. Затем собаки, подозрительно принюхавшись, обнаружили чужаков и принялись злобно на них лаять. Козы тут же впали в панику и, бешено вращая глазами, начали испуганно шарахаться от собак. Мы с Бесси громко закричали на собак и даже несколько раз замахнулись на них палками, после чего те наконец немного успокоились и растерянно посмотрели на нас.
Многие люди говорили мне, что козы обычно идут впереди овец, однако мои козы предпочитали плестись сзади. Иногда они отставали настолько сильно, что мне приходилось возвращаться и подгонять их. Задумчивость и нерешительность коз, вероятно, объяснялась вполне понятным страхом перед собаками, которые в течение дня то и дело забывали утренний урок и, почувствовав запах непохожих на овец животных, начинали яростно на них набрасываться.
Пугливость коз выбивала меня из колеи. Это было похоже на то, как если бы я неделями учился жонглировать тремя резиновыми шарами, а потом кто-то бы незаметно подменил мне один из шаров мячом для гольфа. Когда по пути в покрытую густыми травами долину мы спускались в каньон, козы задерживались в тех местах, мимо которых равнодушно пробегали овцы, вставали на задние ноги и начинали обгладывать цветущие кусты и низкорослые деревья. Едва уловимые особенности их поведения заставили меня осознать, насколько сильно я привык полагаться на свою способность интуитивно угадывать намерения овец.
Малейшая невнимательность в любой момент могла обернуться катастрофой. На следующий день, когда стадо добралось до конца долины, овцы, как обычно, узнали мельницу, свернули на тропу и поскакали к водопою. Но козы – то ли впервые увидев мельницу, то ли не почувствовав запах воды, – заартачились. Я решил последовать за овцами, поскольку, оставшись без присмотра, они разбредались кто куда и часто заходили на соседскую территорию. (Эту землю патрулировал на чёрном пикапе молодой человек из племени навахо, который пару раз ругал меня за то, что я вторгся на пастбище его семьи). Я наивно полагал, что козы либо последуют за нами, либо останутся на месте.
Когда козы так и не показались на водопое, я взбежал на холм и увидел вдалеке тонкие высоко поднятые хвосты. Затем я побежал назад, собрал овец и вернулся к тому месту, где оставил коз, но, как вы догадались, их там уже не было. Солнце припекало все сильнее, заставляя ягнят опускаться на колени. Многие овцы спрятались в тени высокого дерева. Я оставил их там и оббегал вдоль и поперёк всю долину в поисках пропавших коз. Я искал их несколько часов. Сгорая от стыда, я привел овец домой и сообщил Бесси и Гарри, что козы исчезли.
– О, – только и сказала Бесси, после чего мы втроём забрались в машину.
Все вернулось на круги своя: я, как и в первый день работы пастухом, стоял в кузове пикапа, напряжённо всматривался вдаль, но ничего, кроме мерещившихся мне за каждым деревом коз, так и не увидел. Время от времени Гарри вылезал из грузовика и подолгу рассматривал едва различимые следы сбежавших от меня коз.
Через несколько дней, вернувшись в Нью-Йорк, я позвонил Гарри и с облегчением узнал, что все пять коз были найдены живыми и здоровыми и благополучно возвращены домой.
Мастерство Гарри поразило меня. Я и сам неоднократно пытался разыскать отбившихся от стада овец и коз, но ни разу в этом не преуспел. На ровной, словно присыпанной тальком поверхности пустыни, остаются на удивление четкие, разбегающиеся во все стороны отпечатки копыт, однако я так и не научился отличать свежие следы от старых. А вот Гарри умел читать следы безошибочно. Он частенько выпускал овец из загона и занимался дома своими делами, а потом, ближе к вечеру, седлал лошадь и отправлялся на поиски, которые не занимали много времени.
Тропинки хранят много информации, но чтобы ее расшифровать, необходимо выучить язык, на котором она записана. Аборигены Австралии, которых многие считают лучшими следопытами в мире, учат своих детей ходить по следу едва ли не с самого рождения. По словам Томаса Магарея, переехавшего в Южную Австралию в 1850-х годах, коренные австралийки учили своих детей выслеживать добычу, помещая перед ними маленькую ящерицу; ящерица убегала, а ребенок настойчиво ползал за ней до тех пор, пока она не исчезала из виду. Ребенок оттачивал мастерство на ящерицах и одновременно привыкал замечать «бегающих по земле жуков, пауков, муравьев, сороконожек, скорпионов и прочих сказочных существ». Забавы ради люди из племени Пинтупи рисовали пальцами на песке поразительно точные дорожки следов самых разных животных.
В Африке, в пустыне Калахари, юноши из племени Кунг изучают следы животных, расставляя ловушки на мелкую дичь. Чтобы поймать животное, нужно уметь прогнозировать его поведение, а самый простой способ предсказать следующий шаг животного – это найти его тропу. Простейшие ловушки вроде волчьих ям и силков называются «слепыми». Так, например, охотники из кенийского племени Ндоробо роют на слоновьих тропах глубокие ямы, на дно которых иногда ставят колья. Гениальное изобретение: они находят тропу, «читают будущее слонов» и, подобно Тесею, сражавшемуся с Минотавром, используют главное преимущество этих животных – огромную массу – против них самих.
Преследование зверя по тропе или отчетливому следу эволюционный биолог Луис Либенберг называет «простым выслеживанием». Либенберг потратил годы на изучение такого способа охоты, практикуемого представителями племени Кунг, как «охота настойчивостью», которая требует очень продвинутых навыков следопытства. Набравшись опыта, бушмены переходят к более «утонченной» технике, называемой «систематическим выслеживанием», в ходе которого охотник идет по плохо различимому и прерывающемуся следу. Наконец, самую сложную технику Либенберг называет «созерцательным выслеживанием». В этом случае следопыт по крайне скудным и косвенным признакам определяет, в каком направлении двигался зверь, и таким образом находит продолжение прерванной цепочки следов.
В своей книге, изданной в 1990 году, «Искусство трекинга: происхождение науки» Либенберг утверждает, что тщательное исследование техник выслеживания диких животных могло бы разрешить известный эволюционный парадокс: каким образом человеческий мозг развил способность мыслить научно – что, в свою очередь, привело к взрывному росту знаний и технологий, – если научное мышление не требовалось древним охотниками и собирателям для выживания? Совершенно очевидно, что люди эволюционировали вовсе не для того, чтобы однажды создать модель строения атома; эволюция, как говорится, ничего не планирует заранее. Но тогда почему у нас развились способности, необходимые для занятий наукой, но совершенно не нужные для выживания? Ответ Либенберга прост: трекинг – это наука. Искусство трекинга, утверждает он, это наука, освоение которой требует качественно тех же самых интеллектуальных способностей, что и современная физика или математика. Знаменитый астрофизик Карл Саган, который часто писал о племени кунг, с ним соглашается. «Научным мышлением мы обладаем изначально, – писал он. – Развитие необходимых для трекинга навыков дает огромное селективное преимущество. Группы, неспособные это понять, получают меньше белка и оставляют меньше потомства. Те же, кто имеет склонность к науке, кто способен терпеливо наблюдать, кто заботится о пополнении запасов пищи, особенно богатой белком, и живет в более сложной и разнообразной среде, те люди и их потомки неизменно процветают».
Эта теория является ответвлением от более старой, но до сих пор горячо оспариваемой теории, называемой охотничьей гипотезой, которая утверждает, что охота на крупную дичь заметно повлияла на развитие человеческого языка, культуры и технологии. У меня есть сомнения относительно обеих теорий. Либенберг, в частности, заходит слишком далеко, приравнивая науку – сложную стандартизированную систему знаний, – к совокупности развитых аналитических навыков и воображения (то, что он называет «гипотетико-дедуктивным рассуждением»), которые в конечном итоге позволили людям развить кодифицированную систему знаний, коей и является наука. Трекинг едва ли был единственным аспектом доисторической жизни, который требовал такого набора навыков и воображения; если трекинг – это доисторическая форма физики, то сбор растений – это ранняя форма ботаники, а приготовление пищи – предшественник химии.
Тем не менее, в этих теориях есть зерно истины: охота – это, бесспорно, одна из фундаментальных человеческих традиций, оказавшая на нас огромное влияние. Животных, которых сейчас мы считаем домашними или подопытными, в далеком прошлом мы рассматривали в качестве хищников либо добычи. Чтобы понять роль, которую тропы играют на Земле – увидеть, что они несут – жизнь или смерть – я должен был посмотреть на них глазами охотника.