С помощью жестов и нескольких неразборчивых английских слов она дала мне понять, что я должен перегнать овец к водяной мельнице, которая наполняет поилки водой, дать им хорошо напиться, после чего отвести их на пастбище в большом круге и до наступления темноты вернуть домой. Накануне я видел эту мельницу из окна машины, но понятия не имел, как до нее добраться пешком, и очень надеялся, что дорогу знают овцы (это была моя вторая ошибка).

Овцы выбежали со двора и устремились к неглубоким каньонам на северо-западе, поэтому я быстро заскочил в хоган, бросил в рюкзак что-то из съестного и помчался за ними вдогонку.

Я нашел их в зарослях бурьяна, которые начинались сразу за двором Бегеев. Овцы мирно обнюхивали землю и, бодро причмокивая, пощипывали нежные побеги травы. Время от времени я замечал в траве яркие пятна полевых цветов, но они почти сразу бесследно исчезали.

Я заметил, что овцы были совсем недавно острижены. Их спины, покрытые глубокими складками и бороздами цвета хаки, напоминали пустынные пейзажи с высоты птичьего полета. Овцы самой старой в Северной Америке породы навахо-чурро славятся своей длинной прямой шерстью, которую очень ценят индейские ткачихи. За несколько последних десятилетий поголовье этих овец сильно сократилось – отчасти из-за необдуманных действий федеральных чиновников, которые сочли их слишком «мелкими», «инбредными» и «вырождающимися». У некоторых баранов вырастают четыре полноценных рога, поэтому породу чурро также называют «американской четырехрогой». Я очень надеялся увидеть этот каприз природы своими глазами, но, к сожалению, в моем стаде были только кастрированные бараны, у которых не бывает четырех рогов.

Вокруг стада кружилось пять лохматых дворняг. Четверо из них держались поближе к овцам, а пятая, доброглазая искательница приключений и обладательница густой коричневой шерсти, вскоре увязалась за мной. Она постоянно крутилась у меня под ногами, а когда я садился на землю, чтобы передохнуть, сразу клала свою голову мне на коленку. Гарри говорил своим детям, что хочет избавиться от неё, поскольку она ходит за людьми, а не за овцами, и поэтому не годится на роль пастушьей собаки. Но лично мне нравилась ее привязанность к людям, и тайком от других собак я часто угощал ее вяленой говядиной.

Собаки с незапамятных времен помогают человеку пасти овец и защищать их от хищников. Хорошо обученные овчарки умеют управлять огромными отарами и выполнять команды, подаваемые свистом и жестами. Однако собаки Бигеев не имели ничего общего с овчарками. Они не реагировали ни на одну команду (кроме той, что говорила о скорой кормежке) и никому не подчинялись. Их роль, насколько я понял, заключалась в том, чтобы лаять на всё, что движется, будь то перепуганная лошадь, бегущий вдалеке заяц или проезжающий мимо пикап.

Меня предупреждали, что овцы Бигеев имеют репутацию «трудной отары», однако, даже когда мы ушли далеко от дома и затерялись среди пересохших русел ручьев, мне они все равно казались вполне вменяемыми (по правде говоря, мне их просто не с кем было сравнивать, поэтому мое мнение нельзя считать объективным). Проведя всю ночь в загоне, они шли очень бодро, и останавливались только для того, чтобы пощипать траву. Ягнята то и дело подпрыгивали, извиваясь в воздухе, как рыбы. Молодые бараны время от времени начинали резвиться и вставать на дыбы, но потом успокаивались и быстро догоняли стадо.

Когда овцы натыкались на тропу, они иногда выстраивались в ряд или, как говорят пастухи, нанизывались друг на друга, и, похлопывая ушами, переходили на бег. Бессмысленная гонка прекращалась, только когда один из лидеров отвлекался на сочную траву и останавливался. Форма стада менялась в зависимости от скорости движения: как только она снижалась, овцы рассредоточивались и выстраивались треугольником, самая широкая сторона которого смотрела вперед. Если овцам попадалась особенно вкусная трава, они переходили на очень медленный шаг и растягивались, словно участники акции протеста, в длинную, сравнительно ровную цепь. Как только скорость возрастала, овцы снова вставали друг за другом. Наблюдая за этими перестроениями, я быстро понял, как и почему появляются овечьи тропы: все дело в скорости.

Однако со временем я стал замечать, что даже двигаясь совсем уж медленно, они все равно сохраняли необъяснимую, даже идиотическую привязанность к тропе. Им нравилось идти по тропе, но только до тех пор, пока она не пересекалась с другой тропой. Если в этот момент я не успевал преградить им путь, они рассеянно сворачивали на новую тропу, вместо того чтобы идти по старой. Похоже, они просто любили ходить по любым тропинкам и их совершенно не интересовало, куда они ведут.

По словам фермера Уильяма Герберта Гатри-Смита, когда домашних овец перевозят на новое место, они сразу начинают протаптывать тропинки, чтобы чувствовать себя как дома. Он наблюдал за этим процессом собственными глазами, после того как в 1882 году приобрел в Новой Зеландии двадцать четыре тысячи акров невозделанной земли, построил там ранчо и начал разводить овец. Оказавшись в незнакомой местности, писал он, овцы первым делом начали «исследовать её и размечать… радиальными линиями, исходящими от основного лагеря». Овечьи тропы разбегались во все стороны, но всегда аккуратно огибали болота, скалы, волчьи ямы и топи. Освоение новых земель не обходилось без жертв: известно, что многих овец «поглотили заболоченные земли». В конечном итоге, тропы, которые приводили к участкам с густой травой, неизменно расширялись, а все бесполезные исчезали. Построение описанных Гатри-Смитом радиальных схем троп является совершенно обычном делом для овец; кстати, расходящиеся веером продавленные в земле дороги, или, как их еще называют, «полые дороги», появились в Месопотамии уже в Бронзовом веке и сохранились до сих пор.

Прочитав Гатри-Смита, я, кажется, понял, почему овцы настолько слепо доверяют тропинкам. В отсутствие пастуха только они могут вывести овец к воде, пище и овчарне, – другими словами, тропинки выполняют, как и в случае со слонами и муравьями, функцию внешней памяти. Точно так же, как нам кажется абсурдной сама идея строить дороги, которые ведут в никуда, так и овцам никогда не придет в голову, что тропа может завести их куда-то не туда, поэтому овцы просто следуют по ней и не сомневаются, что в конце пути их ждет что-то важное. Кроме того, протоптанные овцами тропы создают так называемые переходные или пограничные среды обитания, где произрастает особенно много видов трав и растений; Гатри-Смит обратил внимание на то, что в Новой Зеландии вдоль овечьих тропинок растут «такие сочные травы, как белый клевер, молочай, календула и щавель». Я не удивлюсь, если нечто подобное происходит и в Аризоне, где по моим наблюдениям, овцы тоже предпочитают пастись вдоль дорог и троп (при условии, что другое стадо не успело съесть там всю траву). Таким незамысловатым образом овцы приспосабливают окружающую среду под свои нужды.

В редкие минуты покоя тем утром я мог позволить себе насладиться прекрасными видами пустыни. Земля цвета карандашной стружки местами становилась то бледно-желтой, то пыльно-розовой, а то и вовсе черной. Повсюду росла жесткая желтая трава. Я вспомнил слова Джона Мьюра о том, как выглядит Центральная долина Калифорнии в конце мая: «Мертвая, сухая и хрустящая, словно все растения там были заранее высушены в печи». По пути мне то и дело попадались клубки травы перекати-поле, которые, как оказалось, и правда перекатываются по земле. Мои лодыжки были исколоты жесткими пучками травы, острыми, цвета старых ногтей на ногах, иголками низкорослых, не выше щиколотки кактусов и похожими на побеги бамбука веточками эфедры, которую чаще называют «мормонским чаем». Тень можно было найти только под раскачивающимися на ветру редкими можжевеловыми деревьями.

Наконец на северо-западе мне удалось разглядеть ветряную мельницу, которая издалека была похожа на крошечную оловянную игрушку. Пока я размышлял над тем, надо ли мне всё-таки разворачивать стадо, и если да, то как это сделать, овцы, словно реализуя заранее подготовленный коварный план, начали разделяться на две примерно равные группы. Я не успевал двигаться достаточно быстро для того, чтобы предотвратить раскол, поэтому мне не оставалось ничего иного, кроме как беспомощно наблюдать за развитием ситуации.

Одна группа начала спускаться по склону холма на восток, а вторая решила подняться на вершину холма и повернула на запад. Я исходил из того, что вожаки второй группы сами знают, куда идти, поскольку они выбрали более-менее правление направление – это была моя самая большая ошибка, – и поэтому основное внимание решил уделить первой группе, подумав, что если в нее вошли отстающие, то с ними будет проще справиться. Я быстро обежал их по широкой дуге и, выкрикивая проклятия, попытался развернуть их в сторону вершины холма. Однако, прежде бодрые и жизнерадостные, овцы внезапно замедлили шаг, словно их копыта налились свинцом. Они часто останавливались и с таким недоумением озирались по сторонам, словно их путь пролегал по незнакомым и полным опасностей землям. До смерти боясь потерять половину стада Биге-ев, я оставил замешкавшихся овец пастись на месте и бросился догонять вторую группу, которая, конечно, уже успела скрыться из виду.

Заросшая соснами и ровная как стол вершина холма была изрезана пересохшими руслами ручьев. За каждым деревом мне мерещились заблудшие овцы, и, хотя я отчетливо слышал звон колокольчиков, сами они словно испарились.

Внезапно краем глаза я заметил слева от себя какое-то быстрое движение и поначалу решил, что, должно быть, одна из собак наконец-то решила прийти мне на помощь.

Но присмотревшись, я понял, что это был койот. Навострив уши и слегка приоткрыв пасть, он, как самонаводящаяся ракета, стремительно скользил над поверхностью земли.

Я сразу представил себе обглоданные останки зарезанных койотом овец, и от этой мысли у меня засосало под ложечкой.

Я начал бегать по кругу и звать собак, хотя и не знал их клички. Затем я решил вернуться к оставленным внизу овцам, но, как и следовало ожидать, они за это время тоже успели исчезнуть. Все это напоминало дурацкий розыгрыш. Высунув язык, я в панике бегал туда-сюда, совершенно не понимая, что делать дальше.

Слово «паника» происходит от имени озорного козлоногого бога Пана, который своими истошными криками наводил ужас на пастухов и их скот. Только там, в Аризоне, я понял, что такое настоящая паника – это ослепительная вспышка, которая полностью заполняет ваш мозг и побуждает к совершению необдуманных поступков. Я взбежал на вершину холма и никого там, разумеется, не нашел. Потом так же безрезультатно снова спустился в долину и, потеряв всякую надежду, не придумал ничего лучшего, кроме как снова подняться на холм.