Чудовищная лень овладела всем моим существом, не хотелось ни говорить, ни двигаться, ни даже думать. Осознание, кого мы только что потеряли, пришло позже. Через три дня, когда мы хоронили Володю.
Гражданская панихида состоялась в помещении филиала на улице Москвина. Но даже в день похорон никто не мог исчерпывающе объяснить, отчего умер этот крепкий, здоровый и нестарый человек. Предположений высказывалось много, и ни одно из них не выглядело достаточно убедительным. Сердечная недостаточность, инсульт, белая горячка представлялись мне убогими попытками обмануть, ввести в заблуждение. И лишь одна версия, самая фантастическая, самая неправдоподобная, казалась наиболее достоверной: Володю Привальцева убили. Кто убил? Почему? А это уже совсем другой вопрос, и на него должно было бы ответить следствие, но…
Тело его нашли на квартире, которую снимал выходец из солнечной Армении, один из многочисленных режиссеров-стажеров, в безделье болтавшихся по театру, но мечтавших поставить во МХАТе свой спектакль. Хотя бы на Малой сцене. И этот «герой» тоже пытался что-то поставить, но какое-то непредвиденное обстоятельство постоянно мешало его невероятному дарованию раскрыться во всем блеске. Поэтому армянская задумка так и осталась задумкой. Навеки. Зато молодой человек очень весело, с большой пользой для себя и своих друзей проводил время в столице. Наличие денежных средств позволяло ему вести достаточно свободный образ жизни.
В ту трагическую ночь этот хлебосольный армянин пригласил Володю в гости. В те дни он активно стажировался в процессе дегустации алкоголя, привезенного в Москву из Араратской долины, и Привальцев должен был составить ему компанию. А поскольку Привалу негде было ночевать, он с радостью согласился. Судя по всему, они изрядно выпили, вечеринка приближалась к своему финалу, и тут случилось нечто страшное, дикое, не поддающееся никакому объяснению.
Вот что рассказал следователю прокуратуры хозяин квартиры на своем первом допросе: «Привальцев так напился, что уже совершенно не помнил себя. Впал в какое-то буйное состояние и, по какой-то непонятной мне причине, начал биться головой о спинку кровати». Полученные при этом самоистязании травмы повлекли за собой летальный исход. Самое поразительное, что подобная трактовка происшедшего вполне удовлетворила следователя, и он не стал возбуждать уголовное дело.
Правда, злые языки утверждали, что следователь, приехав в театр, первым делом направился в кабинет Ефремова, чтобы получить от художественного руководителя Художественного театра окончательную корректировку своей гражданской позиции и прежде всего решить, стоит поднимать шум по поводу этой смерти или лучше тихо спустить все на тормозах и просто подождать. Судя по тому, как развивались события дальше, было принято решение «не раздувать из искры пламя».
Что хотите делайте со мной, но я ни за что не поверю, будто таким диким, варварским способом можно совершить самоубийство. Я вообще не верю, что это было самоубийство.
Вероятно, армянский стажер в качестве платы за прекрасно проведенный вечер попросил Володю оказать ему некую интимную услугу. Бедняга! Он совершенно не понимал, с кем имеет дело. Представляю, что ответил ему Володька и как на это непотребство среагировал! Такого хамства гордый горец снести не мог, и случилось то, что случилось. Даже высокое мастерство гримера морга 2-й Градской больницы, куда было доставлено тело Привальцева, не смог скрыть обширные гематомы на лице и голове покойного. Впрочем, все, что я только что рассказал вам, – это всего лишь мои досужие вымыслы, и основываются они не на цитатах из милицейских протоколов, а на тех слухах, которые еще долго бродили в мхатовском театральном закулисье.
Привала в театре не любили. Вернее, недолюбливали, и то далеко не все. Прежде всего к нему с презрением и боязнью относилась наша театральная молодежь. Что поделать… Так издавна сложилось: не жалует народ тех, кто крохами с барского стола кормится. Подозрительны такие люди, не угадаешь, что у них на уме. Ближе Володьки у Ефремова никого в театре не было. Нянька, слуга, целитель – какие только обязанности не приходилось ему исполнять! Однако имейте в виду одно: Привальцев не прислуживал, не обслуживал. Он служил! Слова однокоренные, но смысл, который заключает в себе каждое из них, разный. «Служить бы рад, прислуживаться – тошно!» Так и Володя с радостным самозабвением служил Олегу Николаевичу и ненавидел, как он сам говорил, лизоблядство. Слишком гордым человеком был и знал себе цену. В его беспокойном мозгу непрерывно рождались самые фантастические идеи. Порой сумасбродные, граничащие с безумством, но всегда неожиданные и интересные. И Володя знал, как можно заинтересовать нашего художественного руководителя, заставить его задуматься и не отказаться сразу только потому, что идея слишком экстравагантна и выходит за рамки привычного.
Последней идеей Привала, которую он почему-то захотел осуществить вместе со мной, был «Остров Сахалин»
А.П. Чехова. Более неподходящий материал для написания инсценировки найти было трудно, практически невозможно, но именно это обстоятельство увлекало его. Мы с ним часами ходили по тихим Московским переулкам и фантазировали, и сочиняли, и радовались, когда находили какую-нибудь интересную деталь, и сокрушались, когда громоздкая конструкция задуманной инсценировки рушилась, рассыпалась в пыль из-за наших слишком смелых фантазий. Я расстраивался, даже в отчаяние впадал и начинал убеждать Володю, что мы взялись за такое дело, которое нам не по плечу. Он не хотел ничего слышать и постоянно подбадривал меня.
«Олег жутко заинтересован, – сказал он мне, когда мы в последний раз встретились в театре. – И знаешь, что сказал? «Если вам удастся сделать пьесу из этого научного трактата, я в ножки вам поклонюсь, до земли!» Во как! Представляешь?! Неужели тебе не хочется увидеть Ефремова, поверженного к нашим стопам?.. Так что давай не киснуть, а работать, работать и еще раз работать!..»
Однако увидеть земной поклон Ефремова мне так и не довелось. После смерти Володи я даже думать о Сахалине не смел, потому что знал: в одиночку мне этот материал не осилить.
А началось все осенью 1975 года, когда Володя подарил художественному руководителю толстую общую тетрадь с материалами к постановке «Иванова». Немало полезного почерпнул постановщик из этой тетради.
На гражданской панихиде в филиале на улице Москвина я сказал, обращаясь персонально к Ефремову: «В лице Привальцева, Олег Николаевич, вы потеряли единственного верного и бескорыстного друга, который был предан вам не потому, что надеялся получить что-то взамен, а потому, что любил вас. Любил беззаветно. И мне вас искренне жаль. Заменить Володю некем, потому что рядом с вами нет никого, кто способен на такое же сильное, искреннее чувство. Теперь вы один. Совсем один. А это так страшно, когда вокруг человека царит пустота…» Ефремов сидел в сторонке, отдельно ото всех, низко опустив голову и сцепив на коленях тонкие кисти рук. Он никак не прореагировал на мои слова, даже голову в мою сторону не повернул, потому что знал: я прав, и, наверное, так же, как и я, мучительно переживал Володькин уход. Слишком поздно пришло осознание того, кем для него был бедный Володька Привальцев. Человек с трагическими бровями Пьеро, с нежным и любящим сердцем.
Похоронили мы его на Востряковском кладбище. Но даже здесь без происшествий не обошлось. Место, которое отвели под могилу Володи, оказалось очень далеко от центрального входа. Поставив гроб на каталку, мы, сменяя друг друга, медленно двинулись по аллеям в самый дальний конец, пока не уткнулись в забор, за которым на каком-то чудом сохранившемся лугу желтела выгоревшая трава, а вдали торчали серые коробки панельных домов московской окраины. Однако на том месте, которое значилось в документах, полученных администратором театра Володей Тимошенковым в дирекции Востряковского кладбища и на котором предполагалось захоронить Володю Привальцева, росла бузина и чертополох. Следов свежевырытой могилы мы тут не обнаружили. Ее то ли забыли, то ли не захотели вырыть. Тимошенков чуть слышно выругался и побежал обратно в контору, чтобы учинить кладбищенскому начальству разнос за столь откровенное свинство, проявленное к почившему артисту Художественного театра, а заодно раздобыть все-таки свободных могильщиков. Не могли же мы везти гроб с телом Володи обратно в театр! Впрочем, удивляться тут было нечему, ведь хоронили мы Привала, а с ним всегда случались всякие несуразности.
Солнце палило нещадно, укрыться от его жарких лучей было негде, и мы простояли на этом солнцепеке не меньше часа, терпеливо ожидая, когда же бригада зело нетрезвых гробокопателей, которых наш театральный администратор силой приволок с собой, матерясь и недобрыми словами поминая всех артистов на свете, рыла могилу. И тут на солнечном свету отчетливо проявились все травмы, полученные им в последнюю ночь его жизни. Оказалось, у Привала проломлен нос и на виске, прикрытая волосами, чернела здоровенная гематома. Бедный Володя! Какому зверскому избиению он подвергся в гостях у Давида, который всем казался таким радушным, таким приветливым! Ужасная, мучительная смерть!
Друг мой! Царство тебе Небесное!
Между тем Господь не оставил это преступление безнаказанным. Убийца Привальцева очень скоро тоже покинул этот мир: скоротечный рак и его свел в могилу через год-полтора.