Сейчас нашими историками доказано, что Председатель ВЦИК скончался от побоев, нанесенных ему рабочими одного из московских заводов, недовольных внутренней политикой большевистского правительства. А по версии Шатрова, Яков Михайлович умер от «испанки» – так в те далекие времена называлась в народе «острая респираторная аденовирусная инфекция», то есть, попросту говоря, грипп. Потому-то врачи не пускают товарища Ленина к Свердлову, поскольку «испанка» необычайно опасна. Она косит людей направо и налево.
В Австро-Венгрии врачей должны были сыграть Кашпур и Невинный. Им сказали, откуда они выходят и куда после окончания сцены уходят, и оставили в покое. Объяснять таким опытным артистам что-то еще равносильно тому, как если бы мы попытались втолковать профессору математики, что «дважды два – четыре». И никто – ни режиссура, ни они сами не могли предположить, что ввод этот закончится чуть ли ни скандалом.
Итак, Ленин отправился навестить больного товарища, и буквально возле дверей комнаты, в которой лежит умирающий соратник, его встречают два врача. Оба, как и полагается медицинским работникам, в белых халатах. Оба чрезвычайно озабочены, у обоих на непроницаемых лицах, как того требует ситуация, застыло трагическое выражение. Невинный решительно останавливает Ленина: «Владимир Ильич! Вам туда нельзя!» Кашпур поддерживает коллегу: «Вы можете заразиться!» И тут А. Калягин, игравший Ленина, вместо того чтобы обрушить на эскулапов гневный, темпераментный монолог, сгибается пополам и, не в силах сдержать хохот, сотрясающий его тело, уползает за кулисы. «Стоп!» – кричит Ефремов. Он раздражен, и в темном зале голос его звучит как-то особенно грозно: «Саша! В чем дело? Почему ты ушел со сцены?!» Из-за кулис показывается заплаканное лицо Калягина, тело его по-прежнему сотрясает смех. «Вы только посмотрите на них!» – рыдая, умоляет он. Ефремов ничего не может понять: «Ну?.. Смотрю, и что?»
«Как – что?! – Слезы ручьями текут по щекам Сан Саныча. – Как – что?! Вы внимательней на них посмотрите!»
И только тут все замечают, что из верхних нагрудных карманов врачебных халатов торчат алюминиевые расчески – точь-в-точь, как у мхатовских гримеров мужской стороны. Но какой серьез они сохраняют при этом! Какую невозмутимость! Ефремов не выдерживает и тоже начинает смеяться. Тогда врачи, чтобы поставить в сцене эффектную точку, одним движением достают расчески из кармашка халата и абсолютно синхронно проводят ими по слегка растрепавшимся волосам. Затем дружно водворяют расчески на прежнее место, и Кашпур, щелкая пальцами, словно кастаньетами, и сделав несколько эффектных «па», отдаленно напоминающих знаменитый танец фламенко, трагическим голосом произносит свою единственную реплику в этой роли: «„Испанка“ – страшная болезнь!»
Что в это мгновение творилось с Калягиным, передать невозможно. Он уже не смеялся, а утробно стонал и рыдал самым натуральным образом. Вероятно, именно так люди умирают со смеху.
Кто-то может сказать: «Ну и что?.. Подумаешь, расчески… И что тут особенного? Совершенно не смешно». Вполне возможно, не спорю, но только имейте в виду, на сцене любой пустяк воспринимается в десятки раз острее, болезненнее, чем в обыденной жизни, а смешливость – один из самых трудно преодолимых актерских пороков. В.А. Орлову, например, достаточно было палец показать, и он начинал захлебываться в безудержном смехе.
Отсмеявшись, Ефремов распорядился повторить сцену с начала. И началось! Как только появились фигуры в белых халатах, Калягин не выдержал и снова «раскололся». Повторили еще раз… Тот же результат… И еще!.. И еще!.. Олег Николаевич сидел за режиссерским столиком и терпеливо ждал, когда у Сан Саныча пройдет смеховой приступ. А тот уже чуть не плакал: «Олег Николаевич! Умоляю, замените Невинного и Кашпура. Я за себя не ручаюсь! Увидите: сцена будет сорвана! Я их без смеха видеть не могу!» Ефремов чуть не до потолка взвился: «Заменить?! Легко сказать! Но кем? Подскажи, кем?! Нет никого! В пьесе и без того персонажей больше, чем артистов в моем распоряжении!..» И в самом деле многие из нас играли по три, по четыре эпизода. Заменить и того и другого было просто некем. Пришлось Александру Александровичу смириться и терпеть, но я видел, как он психовал перед встречей с врачами и с каким трудом душил в себе смех при общении с ними.
Пара и в самом деле была смешная. Большой, полный, вальяжный Слава и рядом с ним маленький, щупленький, нервный Володя. За кулисами острили – «Пат и Паташон!». А кто-то даже советовал сделать номер и в свободные вечера выступать в Московском цирке. Жаль, но идея эта так и осталась неосуществленной.
Лето потерь
Это ужасное известие застало меня в Таллине в отеле «Виру». МХАТ приехал в Эстонию, чтобы сыграть выездной спектакль. Какой? Я уже забыл, лишь отлично помню, что должен был пробыть здесь всего лишь три дня. Но буквально на другой день после приезда у меня в номере раздался телефонный звонок. Звонил Слава Невинный. «Привал умер, – услышал я в трубке его оледеневший голос. – Если можешь, зайди ко мне».
Сообщение Славы буквально подкосило меня. Я рухнул в кресло рядом со столиком, на котором стоял телефонный аппарат, и долго сидел без движений, тупо разглядывая офорт, висевший на стене напротив меня. На картинке была изображена узенькая, кривая улочка старого города с булыжной мостовой. Мне было больно, горько и стыдно. Чудовищно стыдно!.. Я ведь знал, что с Привалом случится беда. Да, представьте себе – знал!.. Более того, был уверен, произойдет это очень скоро, не сегодня завтра, но, успокаивая совесть, уговаривал сам себя: «Обойдется». И вот результат – не обошлось.
Володя не был красавцем. Обликом своим походил он скорее на трагического клоуна, нежели на героя-любовника. Его скорбные брови домиком придавали его лицу выражение какой-то вселенской грусти. И несмотря на такую, казалось бы, забавную внешность, он мог похвастать своими романами с первыми красавицами Москвы. Еще в Школе-студии он потряс всех (и не только нас, своих однокурсников, но и весь Художественный театр) тем, что стал гражданским мужем нашего педагога по танцам Г.К. Кузнецовой – в прошлом балерины Большого театра, от которой сходила с ума вся мужская половина московской богемы. Володя переехал в высотный дом на Котельнической набережной, где жила Галина Кузьминична, чем страшно возмутил народного артиста СССР П.Б. Массальского, который никак не мог примириться с тем, что «какой-то Привальцев стал его соседом по дому». Захлебываясь от переполнявшей его злости, с неподдельным негодованием он рассказывал в актерском фойе за кулисами: «Представляете, звоню в квартиру Галины Кузьминичны, и знаете, кто мне открывает дверь?!» Далее рассказчик выдерживал эффектную паузу, после которой следовал взрыв: «Привальцев!.. В махровом халате! С сигарой в зубах! Нет, вы только вообразите – с сигарой!.. Подлец!» Почему-то именно сигара возмущала его больше всего.
А в 74-м году, во время гастролей театра в Ленинграде, у Володи начался бурный роман с одной из самых очаровательных молодых актрис советского кинематографа – Е.П. Многие записные московские сердцееды мечтали удостоиться внимания этой необыкновенной женщины, но Привал всех оставил с носом, всех обскакал. Известие о том, что Е.П. стала его подругой, долгое время было главной новостью всех театральных тусовок, настоящей сенсацией года. Они даже собирались пожениться, и благодаря своей невесте Володя получил от театра отдельную однокомнатную квартиру рядом с Ваганьковским кладбищем. Но роман их продолжался недолго, пожениться они не успели, подруга оставила любимого, но не одного, а с однокомнатной квартирой. Так что в результате можно было сказать: потеряв возлюбленную, он приобрел жилплощадь, а это в условиях жилищного дефицита немаловажное обстоятельство. В одночасье Привальцев превратился в завидного жениха.
Я никогда не говорил с ним об этом, но мне всегда казалось, что он мечтает о нормальной, полноценной семье, и думаю, из него получился бы отличный муж и образцовый отец, потому что главным в его неустроенной и нескладной жизни была потребность ухаживать за близкими ему людьми, постоянно заботиться о ком-то, кто нуждался в его помощи и любви. Недаром он стал незаменимой нянькой для Олега Николаевича и нес эту тяжелую обязанность с достоинством настоящего джентльмена. Володя не считал для себя унизительным приводить в чувство загулявшего Ефремова, убирать за ним и его гостями гостиничный номер, бегать за водкой, оберегать его сон, кормить чуть ли не с ложечки и так далее, и тому подобное. Но главное, что умел делать Володя лучше, чем кто-либо другой, он умел отрезвлять Олега Николаевича и всего лишь за сутки приводить его в рабочее состояние.
В мае 1983 года волевым решением Анурова Привальцева не взяли на гастроли в Германию и Чехословакию. То ли Виталий Семенович решил наказать его за какой-то неведомый мне проступок, то ли власть захотел употребить, но впервые за последние 10 лет Володя остался в Москве. Как сокрушался наш директор, когда в Берлине Ефремов запил! С досады он локти готов был себе кусать! Будь на гастролях Привал, дирекция никаких забот не знала бы, а тут!.. Олег Николаевич пребывает в совершенном разборе, и никому до этого дела нет. Все стыдливо отворачиваются, прячут глаза и стараются поскорее скрыться с глаз дирекции прочь. Виталий Семенович был очень добрым человеком, хотел всем только хорошего, но не умел он опохмелять и отрезвлять пьющих людей. Не дано ему было свыше такое умение. Ничего не поделаешь! Не все обладают этим чудесным даром. И я никогда не забуду, как за кулисами Фольксбюне наш директор торжественно заявил: «Все! В последний раз выезжаем на гастроли без Привальцева!» Как жаль, что ему не удалось выполнить свое обещание. Смерть Володи помешала ему это сделать.
А за три года до этого в жизни Привала случилось важное, я бы даже сказал, историческое событие. Он женился. На этот раз его избранницей стала Екатерина – молодая, очень интересная женщина, которая работала в нашей театральной столовой. Многие артисты Художественного театра, включая даже очень известных киногероев, неровно дышали к этой довольно эффектной даме, стоявшей «на раздаче». На их свадьбу пришли и Ефремов, и Калягин, и Невинный. Через отведенное Господом и женским естеством время Катя родила ему сына, и казалось, теперь Володькина жизнь обретет высший смысл, успокоит его, сделает счастливым. Ах, если бы! С момента рождения Александра Привальцева в семейной жизни его отца начались самые главные проблемы. Не знаю, что послужило причиной столь резкой перемены в отношениях Екатерины к мужу, но с этого мгновения их совместное существование превратилось в ад, и закончилось тем, что жена просто выгнала Володю на улицу. В самом примитивном смысле этого слова.
Я узнал об этом случайно, когда накануне отъезда в Таллин зашел в театр, чтобы получить суточные, и в буфете встретил Володю. Он спокойно, даже как-то равнодушно сказал: «Знаешь, мне теперь негде жить», – и коротко рассказал о свои семейных неурядицах. «Приезжай к нам! – предложил я в ответ. – Особого комфорта не обещаю, спать придется на раскладушке, зато целая комната будет в твоем полном распоряжении. Правда, сейчас у нас там склад всевозможных предметов и вещей, но мы наведем порядок, на окна шторы повесим, и увидишь, даже уютно станет. Давай, не стесняйся, приезжай. Аленка будет рада». Володя ни в какую не соглашался и попросту замахал на меня руками: «Что ты! Что ты! С ума сошел!.. И думать не смей! Ленке и без меня нелегко приходится, не хватало еще, чтобы я со своими проблемами на ее голову свалился». Настаивать, уговаривать я не стал. Подумал: «Обойдется». Вот почему совесть моя была непокойна. Ничего себе «обошлось»!
Я взглянул на часы. Почти целый час я просидел у себя в номере один, тупо разглядывая картинку на стене, а ведь меня Невинный ждет! Быстро собрался и пошел к нему в номер. Перед Славой на журнальном столике стояла початая бутылка водки, на блюдечке лежали тонко нарезанные кружки лимона. «Ты куда пропал? – спросил он и потянулся к бутылке. – Я уже думал, не придешь. Рюмку в серванте возьми». Я открыл стеклянную дверцу и взял с полки лафитничек. «Прости, в себя приходил. После того, что ты мне сказал, никак успокоиться не мог». – «Да уж!.. – Слава разлил водку по рюмкам. – Подсуропил нам Володечка! Классный подарок преподнес!» На глаза его навернулись слезы, и, чтобы скрыть развороченное состояние души, он поднял рюмку и, не глядя на меня, зло произнес: «Помянем раба Божиего Владимира!..» Водку выпил залпом, со стуком поставил рюмку на столик и с какой-то невыразимой тоской простонал: «Эх, Привал, Привал!.. Какой же ты все-таки был дурак!» Я посмотрел на него. По щеке Невинного медленно ползла подлая слеза. И я вдруг представил, с каким отчаянием он ждал меня и как ему было тошно одному в двухкомнатном «люксе», и мне стало его безумно жалко! И его, и дурака Привала, и всех нас.