«Афоня хорошо знал семью Свердловых, – рассказывала Аля. – Я его спрашиваю: “Жена у Свердлова – хороший человек была?” Он расплылся в улыбке, затряс головой: “Жопа у ней была – во!” – показывает руками. Я смеюсь. Переспрашиваю: “Ну а человек? Человек-то какой была?” Смотрит с недоумением. “Я ж тебе говорю: жопа – во! Хороший человек была…” – “А Сталина ты знал?” – “Иоську-то Талина, а то как же – знал. Плохой человек был. Его здесь все не любили. Раз осетра поймал и от головы до хвоста один стрескал. Политическим иметь оружие не полагалось, а он на охоту любил ходить. Вот я ему свою тозовку[202] выносил. Он меня нанимал рыбу ловить. Скупой был. Когда лодку с рыбаком нанимаешь, надо кормить. Он меня накормил простоквашей. Обратно мы отъехали от берега – он на руле, я на веслах – мал-маленько до середины не доехали, а я ему: “Вертай, Иоська! Живот заболел!” От его-то простокваши. Он ндравный человек был, побледнел от злости, но – что делать? – повернул. Подъехали, посидел я под кустиком, вроде полегчало. Сели в лодку, только опять маленько до середины не доехали, а у меня снова живот повело. Вернулись. И – то ж самое опять – в третий раз! Сижу под кустиком, слышу: Иоська вроде веслами гребет. Я ветки раздвинул, кричу: “Иоська, а я как же?” – “А ты, – кричит, – сиди!” – “Да за мной-то вернешься?” – “Вернусь! Когда продрищешься!” Однако через неделю – вернулся…»

Был у Али еще рассказ про Мироедиху, это километрах в сорока от Туруханска, туда гоняли ссыльных на уборку картошки и турнепса. Аля дергала турнепс, у нее в руках оставался хвостик, а сам турнепс прочно сидел в мерзлой земле, приходилось руками разгребать землю. Время от времени она распрямлялась, оглядывалась. Дивная пора стояла – золотая осень, Енисей! А по всему полю – зады «гречек». Гречанки звонко перекликались по-своему: «каси-меля-кули-и!..» И по-русски: «Мать твою перемать!» Аля их спрашивала: «Почему по-русски ругаетесь?» – «По-нашему ругаться грех, девушка. Нам закон не позволяет».

Аля с этими «гречками» останавливалась у старухи Меланьи[203]. Свекор этой старухи в царское время держал заезжий дом, богатый купец был, а ее, Меланью, для младшего сына из публичного дома взял из Енисейска, баб в округе не было, вот и взял для сына бабу, пока малолетка невеста подрастет. А тут революция, купца с сыновьями, со всей семьей угнали, а Меланью как жертву капитализма оставили. Она в этом бывшем заезжем доме так и жила. Аля спрашивала Меланью:

– Ты Иоську знала?

– А как же! Никудышный человек был. Раз шел из Туруханска в Мироедиху и в прорубь пал. Бегает по порядку, стучится в избы. Его спрашивают: «Кто?» – «Иоська Талин! Пустите!» – «Иди, иди, – отвечают, – отседова!» И это в Сибири-то, – замечает Аля, – где никогда не отказывают в ночлеге и еще обязательно покормят. «Очень плохой был! – говорила Меланья. – Он крепкий, черт, был, а ссыльный иной – в чем душа только держится, а он заспорит с кем из них, и как не по ему, так – в морду! В морду даст! Об политике спорили…»

«А то приехал раз оперуполномоченный, – рассказывает Аля, – проверить: все ли мы – ссыльные на месте, не сбежал ли кто. Остановился он у Меланьи. Она поставила самовар, а он разложил на столе: хлеб, масло, рыбку. И я тут же за столом сижу, и “гречки” сидят.

– Угощайся, бабушка, – опер снял фуражку, разговор заводит. – Бабушка, ты, говорят, Сталина видела?

– Ага.

– Как же ты его видела?

– Да вот как тебя вижу.

– Ну, ну, расскажи, – какой он?

– Да что ж… На лицо рябой. Росту среднего…

– Ну ладно, бабушка, об этом не надо. Это – потом. Ты вот, говорят, провожала его, лепешки на дорогу пекла?

– Ага.

– Расскажи, как это было-то.

– Да вот, пришел он, значит, и говорит: “Меланья, позови Наташку”. А Наташка самая распоследняя баба была. Гулевая. Никому не отказывала. Никудышная была баба. Я – пошла. “Зовут”, – говорю. “А кто зовет?” – спрашивает. “Да Иоська Талин”. “Чего-о! – кричит. – Ты пойди и скажи этой скупой грузинской морде, что я с ним спать не желаю. Брезгую я спать с этой грузинской мордой!..” И грудью на меня идет…

– Ну, ладно, бабушка. Это – потом. Потом!

Опер фуражечку свою цапнул, снедь на столе оставил – пусть пропадает! – и фр-р-р из избы. А мы, ссыльные, – говорит Аля, – не шелохнемся, молчим. Только слышим: моторка – тук-тук-тук. Уехал.

– Чего это с ним? – спрашивает нас удивленно Меланья.

Местные в “политике” не разбирались, темные были, неграмотные. Знали: раньше, до революции, сюда за политику ссылали и теперь ссылают. А кто да за что – разве ж поймешь!»