Ревматизм

или о том,

как Сергей Петрович возненавидел Бориса Марковича

Сергей Петрович проснулся в томительном неудобстве. Лежал на занемевшем боку, всей тяжестью навалившись на сердце, под трудные его толчки медленно приходил в себя. Начал поворачиваться на спину… боль ударила коротко, прямым выпадом, через грудь в лопатку. Сразу заныло под мышкой, затухая, успокаиваясь, будто уходила волна, оставляя за собой впадину — слабость. И в тишине облегчения, пришедшей на смену боли, услышал Сергей Петрович чутким от испуга ухом тихий храп за стенкой, в квартире Бориса Марковича. И от этого тихого храпа неумолимо накатила вторая волна — раздражение, привычно подняла на гребень.

Сергей Петрович не любил Бориса Марковича. Не за мерзостный у того характер, не за выдающиеся по сравнению с ним, Сергеем Петровичем, успехи, не за что другое, конкретное. Не любил — и все тут. Сердцу не укажешь. Причины нелюбви терялись в глубинах коммунальной истории, и если бы кто-то вздумал раскопать наслоения прошлых лет, может, и причины бы не нашлось: рассосалась, растворилась, изошла ни на что за давностью времен. Но причина была, теперь уже неуловимая, бессознательная, давно не требующая доказательств, и застарелые обиды ныли, как при ревматизме. В пасмурную погоду, в неудачные дни, в дурное настроение…

Почти всю свою жизнь Сергей Петрович прожил в коммунальной квартире и почти всю свою жизнь безуспешно претендовал еще на одну, соседнюю с ним комнатенку. Семья росла, метров нехватало. Въезжали в заветную комнатенку разные жильцы, менялись, умирали, выезжали по улучшению, и с каждой такой переменой возрождались надежды у Сергея Петровича, и исчезали тоже с каждой переменой. Никого не устраивала эта жилплощадь, — маленькая, подслеповатая, со срезанным углом, — а Сергею Петровичу — предел мечтаний. Вела из его комнаты в ту, долгожданную, старая, давних времен дверь, но он ее не штукатурил, не оклеивал обоями, — все лелеял надежду, — и белое пятно на полосатой стене только раздражало его, бередило незаживающую рану. Последним въехал в комнатенку Борис Маркович со своей семьей, застрял в ней надолго, на многие годы, и на него перенес Сергей Петрович всю накопленную неприязнь, застарелые обиды неизвестно к кому. А тот все никак не выезжал — не получалось, да еще победно храпел за тонкой дверью, не давал спать по ночам, шумно реагировал на соседские упреки: «Разве это я храплю? Это горе мое храпит». Наконец, старый дом снесли, каждому дали по квартире, но волей злого случая они опять оказались соседями, и опять Борис Маркович победно храпит за стенкой. Будто ничего не изменилось! И не помогает даже толстый ковер, купленный для этой цели за большие деньги. И ничто уже не сможет помочь. «Разве это я виноват? Это строители виноваты: дай им Бог такого храпуна под боком».

Храп на секунду умолк, натужно застонали пружины, и что-то мощно сотрясло стену, привалилось, потерлось, как исполинское животное, захрапело снова. Сергей Петрович раздраженно взволновался, шевельнулся было, чтобы высвободить затекшую руку, но боль ударила подряд несколько раз резкими, частыми ударами и медленно навалилась напоследок, неумолимо надавила мягким кулаком на сердце. Он затаил дыхание, сжался в тоскливом ожидании, а в лопатке ныло и ныло, будто замерла волна, взлетев до верха, и никак не приходила спасательная впадина. «Лиза…» — слабо позвал Сергей Петрович, но Лиза не слышала, да и не могла услышать из другой комнаты, через коридор, куда она сбежала от соседского храпа. Сергей Петрович тоже мог сбежать, но он не захотел, — все ждал чего-то, — как не хотел когда-то оклеивать обоями старую дверь. За долгие годы он уже привык бередить ноющую рану, привык подпитывать застарелую неприязнь нахальным храпом, и не мог себе позволить потерять причину вечного раздражения. Причина должна быть всегда под боком. Нет хуже раздражения без причины. Он осторожно вздохнул, и боль вдруг ушла, а на ее месте осталась пустота, мучительная не болью — ожиданием.

При переезде в новый дом они с Борисом Марковичем, как на грех, получили одинаковые квартиры. Сергей Петрович постарался, помучался, вбухал сбережения, сделал не квартиру — игрушечку: столько лет мечтал… Теперь бы жить да радоваться, но Лиза как-то зашла к соседям за солью, а у соседей — все то же самое. И люстра та же, и кронштейны для занавесок, и гарнитур похожий, и расставлен одинаково, и пол лаком блестит: будто к себе зашла Лиза за солью — не к соседям. И расстроился Сергей Петрович до слез, и почувствовал себя обкраденным, словно подсмотрели к нему в замочную скважину, и обидно ему стало невыносимо, что додумался ненавистный сосед до того же самого, до чего доходил Сергей Петрович часами сладостных раздумий. И немила стала новая квартира! А вдобавок оказался у них общий балкон, перегороженный стеночкой-фикцией, куда Сергей Петрович зарекся выходить, чтобы не столкнуться с Борисом Марковичем. Тот гуляет по балкону, дышит свежим воздухом, поливает «анютины глазки», а этот прячется в глубинах комнаты, обмирает в жару. А еще вдобавок объявился над Сергеем Петровичем студент консерватории, и звуки фортепьяно свободно проходят сквозь потолок. И это уж совсем невыносимо, невыносимо до сердечных перебоев, потому что Сергей Петрович выбирал жилье первым и спокойно мог выбрать квартиру Бориса Марковича, чтобы теперь не у него, а у того над головой практиковался студент консерватории. Проклятое невезение! И даже долгожданный телефон не принес Сергею Петровичу желанного успокоения, потому что спарили его не с кем-нибудь, а, конечно же, с Борисом Марковичем, и когда тот пользуется аппаратом, у этого занято. Можно, правда, написать заявление, можно добиться, чтобы спарили с другим, но Сергей Петрович не добивается, — все ждет чего-то, — как не уходит спать в другую комнату; как не оклеивал когда-то обоями старую дверь. И застарелая неприязнь, подпитываемая ежедневно, растет, пульсирует, наливается свежей кровью, неуклонно перерождается в ненависть.

Сергей Петрович разволновался, рассердился, вдруг, на свою беспомощность, решительно приподнялся на локте… боль ударила наотмашь, уложила навзничь, навалилась — плющила о диван. Из глаз выжало слезу, уши оглохли, и первое, что он услыхал, когда чуточку полегчало, — заливистый храп за стенкой, тот храп, перед которым оказался бессильным толстый, купленный за большие деньги ковер. Когда Сергей Петрович в утренней суматохе собирается на работу, он постоянно слышит через этот ковер неторопливый голос соседа. Борис Маркович работает близко, из дома выходит поздно. Когда Сергей Петрович возвращается с работы, выжатый, обессиленный, пропущенный через мясорубку общественного транспорта, дома его уже поджидает бодрый голос соседа. Борис Маркович работает близко, домой возвращается пешком. И хохочет он часто. Будто над Сергеем Петровичем хохочет. И уже вошло в привычку прислушиваться к соседским звукам, определять их причину, и уже не сам по себе живет Сергей Петрович, а в связи с настроением Бориса Марковича. Чем хуже там, тем лучше здесь. Чем лучше там, тем хуже здесь. И накатывало порой желание упиться вдрызг, разнести в клочья эту проклятую стенку, сокрушить все и вся на своем пути. Но даже на это не способен Сергей Петрович: водка действует на него расслабляюще. Вот и лежит он, беспомощный, униженный, полураздавленный-полузадушенный, и влажными от боли глазами ненавидяще смотрит сквозь стену…

Шприц медленно вошел в грудь, между ребер. Придвинулся вплотную, к самому сердцу, остановился, опоясал тесным жгутом…

— Лиза!.. — неслышно закричал Сергей Петрович, и вдруг в паническом ужасе заколотил в стенку, к живому человеку, застучал кулаком по толстому, непробиваемому ковру, заскреб ногтями по тугому ворсу…

А шприц уже прошел насквозь, булавкой через бабочку…

Назавтра Борис Маркович развил бурную деятельность, освободил жену покойного, Лизу, от тягостных хлопот. Отпросился с работы, сбегал в похоронное бюро, отстоял в скорбной очереди, заказал машину, гроб и венок, вызвал телеграммой сына и дочку, привез с кладбища шуструю старушку, чтобы обмыла, одела, приготовила умершего. Даже позвонил некоему Кондрашкину, бывшему их соседу по коммунальной квартире, сообщил о случившемся, пригласил на похороны. Некий Кондрашкин, конечно, пообещал прийти, и конечно, не пришел. Борис Маркович похоронил Сергея Петровича честь по чести, не хуже других, а через пару дней опять позвонил некоему Кондрашкину, сообщил, как проходили похороны, что он для этого сделал. И хоть сказано это было между прочим, не ради бахвальства, углядел некий Кондрашкин посягательство на свою совесть, уловил мягкий упрек.

И тогда некий Кондрашкин возненавидел Бориса Марковича…

Старик Семеныч