В писаниях блаженного Августина явственно ощущается голос карфагенянина, романизированного христианина финикийского происхождения, выросшего на древней пунийской земле и, так сказать, вскормленного не сабинскими оливками и полбенною кашей, а африканскими смоквами и финиками. В своей 296-й проповеди он напоминает, что Рим — метрополия, столица, средоточие могущественной державы, горел в своей истории не раз. Из римской истории и литературы известно, что недавний (410 г.) пожар Рима — уже третий. Единожды он горел лишь после победы христианской веры, но перед этим дважды горел под властью веры языческой. Один раз он был так опустошен огнем галлами (Бренном), что остался нетронутым лишь Капитолийский холм. Во второй раз Город был сожжен Нероном. Приказ поджечь его исходил от Нерона, императора этого Рима, служителя идолов, убийцы апостолов. Он приказал — и пламя охватило Рим. Итак, Рим горел раз, второй и третий. «Почему же ты находишь удовольствие в ропоте на Бога из-за города, уже привычного к пожарам (te quid delectat contrа Deum stridere pro ea quae consuevit ardere)?» Этот пассаж из 296-й проповеди блаженного Августина — пожалуй, самый удивительный во всей дискуссии вокруг взятия Ветхого Рима вестготом Аларихом. Ибо доказывает, что и величайшим светочам тогдашнего христианства было нелегко утешить своих единоверцев и единоверок в горе, испытываемом ими в связи с падением великого Города, который всегда был и оставался для них чем-то неизмеримо большим, чем просто город. Именно из примирительного характера аргументации, явной растерянности, испытываемой даже сильнейшими духом и опытными в искусстве проповеди учителями Церкви, заставляющей их прибегать к софизмам и жонглированию цифрами, явствует вся глубина смятения, в котором находился весь «культурный мир». В лице Ветхого Рима все участники полемики — язычники и христиане — утратили, как видно, слишком много. Они утратили не столько место их конкретных встреч и впечатлений, чем средоточие и предмет всех их помыслов. Ибо повсюду — вплоть до Галлии и Испании христианские клирики оплакивали падение Рима на Тибре не менее горько, чем поэты, затаившиеся в отдаленных римских колониях и втайне воспевавшие там «праотеческих» богов, что отвернулись от постыдно изменившего им «града Ромула».
Потеря Рима стала наказанием не только населению «града царей» на Тибре, хотя оно, по достаточно распространенному мнению, вполне заслуживало кары за свои грехи. А всему христианству. Всему христианскому миру. В этом можно усмотреть определенное противоречие. Однако речь шла не только о людях и людских грехах, но и о Вечном Городе. Сальвиан Массилийский (390–475 гг.), латинский христианский писатель и священник, оплакивавший падение Первого Рима издали, с безопасного расстояния, писал: «Я мог бы легко доказать, что мы страдаем ни в коей мере не сообразно нашему поведению, и что Бог обращается с нами гораздо мягче, чем мы — с Ним… Мы огорчаем его Его нашей жизнью, запятнанной грехами, и вынуждаем Его карать нас, вопреки Его воле… Все сознают, что (римское — В.А.) государство больше не обладает могуществом, и всетаки мы даже не признаем, чьим благодеяниям мы обязаны тем, что все еще живы…»
Поскольку Сальвиану было суждено стать свидетелем еще и захватов Первого Рима вандалами, а затем — и остготами, он, впоследствии, возможно изменил свое мнение о недостаточности небесной кары, постигшей грешных римлян. Ведь в пору захвата Рима Аларихом Сальвиану было всего двадцать лет от роду. Тем не менее, уже тогда он истолковал это событие так, что положил начало утверждению в богословии и философии совершенно нового, иного, чем прежде, представления о Риме, увенчанного идеей Августина о бессмертном, вечном Граде Божием, призванном заменить собой утраченный навеки «Град Земной», «Царство Земное» — христианскую Римскую империю.
Эта идея утверждалась медленно и постепенно, из сравнения того, что произошло в 410 г. с Римом, с библейскими притчами. Рим из города-государства превращается в нечто подобное не просто живому, но человеческому существу:
«Праведными названы те, кто называется так по некоей человеческой мере, из-за того общения, в котором они безропотно живут среди людей, — то таких в Риме много, и ради них Бог пощадил город, и многим удалось спастись; но и тех, кто умер, Бог пощадил. Ибо те, кто умер в добром житии и истинной праведности, во благой вере — разве не избавились от тягости человеческих дел и не пришли к божественным прохладным обителям? Они умерли после скорбей, как тот бедняк при дверях богача. «Но они голодали!» И он голодал. «Они страдали от ран!» И он страдал, и даже, может быть, их меньше лизали собаки. «Они умерли!» И он умер, но послушай, что его ожидало в конце: Случилось умереть, — говорит Евангелие, — тому бедняку, и отнесли его ангелы на лоно Авраамово» («Слово о разорении города Рима»).
Так и кажется, что Рим в устах и под пером Августина вот-вот превратится во второй, небесный, Иерусалим. Или, точнее — в первый. Если, забыв об «Апокалипсисе», считать, как многие (к примеру, Герман Шрайбер), что Иерусалим Небесный был измышлением крестоносцев, не способных войти в упорно обороняемый Иерусалим Земной. «Рим, град святого Петра, сначала преодолел подступившую к нему чуму; этот город, ставший для мира прославленным главным местопребыванием блюстителя пастырской должности (т. е. папы римского — В.А.), силою веры, обладает всем, что он не завоевал силой оружия». Так писал живший в Галлии Проспер Тирон (Аквитанский), умерший после 455 г. И, соответственно, подобно Сальвиану, бывший свидетелем походов на Ветхий Рим вестготов Алариха, вандалов Гейзериха и остготов Теодориха. А также нашествия Аттилы — «Бича Божьего» — на Галлию и «битвы народов» на Каталаунских полях. Как верный ученик и сторонник блаженного Августина, Проспер утверждал с однозначностью, приличествующей скорее не священнослужителю, а светскому политику-полемисту: «Мы верим, что распространение Римской державы было предусмотрено Божественным Провидением. Народам, призванным к единству Тела Христова, надлежало прежде быть объединенным в правовом отношении в одну державу, хотя Милость Христа не удовлетворилась тем, чтобы иметь те же границы, что и Рим… И все же Рим благодаря первенству апостольского священства добился, как твердыня веры, большего авторитета, чем как средоточие светской власти».
Следовательно, то, что было создано на протяжении семисот лет языческой властной и завоевательной политики, было заранее предопределено Высшей Волей в Предвечном Совете, к тому, чтобы придать в итоге блеск и могущество Новому Риму, Риму христианскому. А Ветхому, языческому Риму надлежало умереть, дабы, подобно Фениксу из пепла, возродиться и воскреснуть в новом, еще большем, небывалом прежде, блеске и величии.
Оглядываясь сегодня вокруг себя, мы считаем совершенно естественным, что важные события становятся с быстротой молнии известны всему миру, что их повсюду комментируют, что они находят отражение в публицистике самых отдаленных стран, и, конечно, во всемирной паутине Интернета. Тем удивительней поистине вселенский отклик на взятие Ветхого Рима Аларихом, отраженный в микрокосме каждого из подданных агонизирующей Римской «мировой» империи. Насколько сильно затронутым падением «Вечного Города» почувствовал себя каждый римский гражданин (а таковыми стали, со времен эдикта Каракаллы, все свободные жители «мировой» империи), способный и призванный мыслить, писать, учить и проповедовать! Никто не отмалчивался — кроме одного единственного человека, с которого все, собственно говоря, и началось. Который, поначалу терзаемый сомнениями, нерешительно, подстрекаемый агентами… нет-нет, не Коминтерна, а Константинополя, все-таки, почти через силу, заставил себя стать завоевателем Ветхого Рима. Ровно через восемьсот лет после галла Бренна. Аларих, покоритель «центра мира», полководец и политик, о котором мы, после падения Первого Рима, больше не слышим и мало что знаем, в разгар августовской жары ушел со своими войсками в южную Италию. Тяжело нагруженные добычей, захваченной в Святом Городе, воины вестготского царя и римского военного магистра, вероятно, предпочли бы идти не на юг, а на север. Возвратиться домой, в родной Норик. Где могли бы украсить захваченными ожерельями, браслетами и кольцами шеи, запястья и пальцы рук своих супруг, сестер и дочерей и отдохнуть от ратных трудов у семейного очага. Но мир с западной половиной Римской «мировой» империи все еще не был заключен. Все еще пыжился за стенами Равенны юнец в императорской порфире, игравший сам с собой, миром и Римом. Или, точнее, Римами — как городами на Тибре и Босфоре, так и упомянутым выше петухом (который был на самом деле курицей).
Кстати говоря, в том же 410 г. бессовестный младший сын августа Феодосия I равнодушно отказал в военной помощи своим подданным-провинциалам, прибывшим из римской Британии, опустошаемой северными «варварами», официально лишив их своего покровительства и бросив на произвол судьбы (римские легионы были выведены с северных островов еще раньше).
Как это ни смешно, чахлый и изнеженный донельзя император Запада Гонорий умудрился-таки пережить крепкого, словно германский дуб, Алариха. По непостижимой иронии судьбы, равеннский выродок, и глазом не моргнув, без всякой надобности вдруг пожертвовавший Римом, еще некоторое время фигурировал в анналах мировой истории, т. е. коптил небо (как выражались наши предки). Алариха же в жарком воздухе Калабрии постигла смерть. Возможно, от заразы, подхваченной им в зачумленном Городе на Тибре. Если к его гибели не приложила руку коварная Галла Плацидия, обворожительная полонянка императорских кровей, самая ценная часть его добычи. Добавив храброму вестготу что-нибудь в еду или в питье во время ужина в интимной обстановке. Никто этого не знает. Ьренные останки римского военного магистра и вестготского царя, умершего под городом Консенцией, до сих пор так и не найдены. Поскольку готы, силами своих многочисленных пленных, отвели течение реки Бузента (нынешней Бусенто), погребли Алариха на дне реки, а потом снова вернули реку в ее прежнее русло.
Чтобы никто не мог узнать места последнего упокоения славнейшего отпрыска рода Балтов, пленные, отводившие реку и рывшие могилу, были перебиты (так же, если верить Иордану, впоследствии поступили с рабами, предавшими земле «царя-батюшку» Аттилу — разве что дело обошлось без отвода реки). Скорее всего, Аларих умер в возрасте сорока шести-сорока семи лет. А погребение вестготами их храброго царя вместе с большой (а то и большей) частью взятой им у римлян в «Вечном Городе» (да и в других местах) добычи — не более, чем красивая легенда. Хоть римляне и прославились своей алчностью и «проклятой жаждой золота», Аларих отобрал у них так много этого золота, что можно не сомневаться: он и его братья по оружию не хуже римлян ценили благородные металлы. Через много лет Галла Плацидия залилась краской, при виде прошедших через много рук монет и самоцветов, награбленных готами в Риме. Которые были поднесены ей, на венчании (интересно бы знать, по какому обряду?) с преемником Алариха — Адольфом-Атаульфом — в качестве свадебного подарка готскими юношами в шелковых одеждах (конечно же, тоже доставшихся вестготам в Риме в качестве добычи). Только вот вопрос: покраснела ли дочь Феодосия Великого от гнева на готов за то давнее злодеяние, или же при воспоминании об овладевшем ею великом царе готов, не прожившем после этого и нескольких недель? Поскольку доблестный Аларих умер, не оставив после себя достойных царской власти кровных наследников, царем вестготов (часть которых, возможно, осела в Италии) стал его шурин и испытанный соратник Атаульф из рода Балтов.
3. Италийское царство остготов
После четырнадцатилетнего царствования Одоакр должен был преклониться перед более высоким гением царя остготов Теодориха — такого героя, который соединял с дарованиями полководца мудрость правителя, который восстановил внутреннее спокойствие и благоденствие и имя которого до сих пор справедливо останавливает на себе внимание человечества.
Хитрецы, бойцы и мудрецы
Овеянная легендами о тайном захоронении Алариха с награбленными им сокровищами речушка Бусенто, античный Бузент, — одна из самых небольших в Италии. Длиной всего девяносто километров, она течет по территории Калабрии. Ее исток — близ горы Монте Кокуццо в Калабрийских Апеннинах. В месте впадения Бузенто в более крупную и полноводную реку Крати расположен город Козенца (древнеримская Консенция). Если лето выдается особенно жарким, создается впечатление, что Бузенто на самом деле не впадает в Крати, как на географической карте, а как будто высыхает от калабрийской жары. Если так было и в древности, то и отводить-то течение реки для захоронения в ее русле Алариха и награбленных им драгоценностей не было никакой нужды. Как на грех, именно в самый разгар летней жары на берега мелеющей Бузенто регулярно съезжаются кладоискатели и гробокопатели со всей Италии, да и из более богатых стран Европейского Союза, высмеянные в свое время итальянским писателем Гидо Провене в книге «Мама Италия».
Не меньшей склонностью верить легендам о зарытых кладах, чем кладоискатели и гробокопатели прошлого, современности (и, вероятно — будущего) отличались наши старые знакомые. Кассиодор, магистр оффиций Теодориха Великого. И нотарий Иордан, опирающийся в своем труде на готскую историю Кассиодора величайший пропагандист готского величия. Искавшие в темные десятилетия остготско-гуннского союза факты, дабы воздвигнуть из этих фактов нерукотворный памятник непреходящей готской славы. Так и тянет поверить им на слово. Ведь ничто не внушает нам доверия больше, чем свидетельства «почти современников», балансирующих между правдой и легендами, с пугливой робостью прикасающихся к прошлому (для них, в отличие от нас — еще очень недавнему).
Стоя в Козенце на Понте Марио Мартире (мосту мученика Мария), спиной к современным кварталам (включая музей под открытым небом с произведениями двух прославленных художников- сюрреалистов — Сальвадора Дали и Джорджо де Кирико), видишь перед собой живописный старый город и кафедральный собор с гробницей Изабеллы Арагонской, умершей в Козенце (через восемьсот лет после Алариха) в ожидании скорого разрешения от бремени (на ее здоровье сказалась губительная калабрийская жара). Кроме Изабеллы, в соборе похоронен Генрих VII, король Сицилии и Германии, сын и соправитель владыки «Священной Римской империи» Фридриха II Гогенштауфена (от другой арагонской принцессы — Констанции). Построившего т. н. Швабский замок. И державшего в нем сына-изменника, пока тот не отдал Богу душу. Ветром дальних странствий занесло в Козенцу и упоминавшегося выше сердцееда и авантюриста Казанову. Прибывшего туда еще совсем молодым человеком, чтобы послужить епископу Марторано в качестве аббата, и удостоившего последнее пристанища Алариха нескольких строчек в своих всемирно знаменитых мемуарах:
«Епископ (Марторано — В.А.) дал мне весьма лестное письмо к архиепископу в Козенцу с просьбой отправить меня в Неаполь < … > Архиепископ Козенцы, человек умный и состоятельный, поселил меня в своем доме. За столом я с горячностью восхвалял марторанского владыку, но не пощадил его прихожан, а заодно и всей Калабрии, причем отзывался о них с такой язвительностью, что архиепископ не мог удержаться от смеха, равно как и его гости, в числе которых были две дамы, украшавшие своим присутствием нашу трапезу. Козенца — это город, где порядочный человек может найти для себя развлечения, поскольку там есть богатая знать, красивые женщины и достаточно сведущие люди, получившие образование в Неаполе или Риме. Я уехал оттуда на третий день» (Джакомо Джироламо Казанова. «История моей жизни»).
Казанове потребовалась всего пара часов, чтобы предложить веселому душепастырю покинуть вместе с ним свою епархию и отправиться в поисках счастья на чужбину. Иерарх, однако, отказался, поступив, по мнению Казановы, неправильно. Если бы он принял предложение авантюриста, то не умер бы всего через два года, в полном расцвете сил…Вероятно, сей достойный прелат римско-католической церкви сменил царство земное на царство небесное примерно в возрасте Алариха. Потому что жил в области, подходившей ему не больше, чем вестготскому царю, как с точки зрения климата, так и с точки зрения поваренного искусства (если верить Казанове, в Козенце и вообще в Калабрии готовили пищу на очень плохом оливковом масле). Можно предположить, что и при Аларихе, тысячью трехстами годами ранее, дело обстояло немногим лучше. Пожалуй, мы достаточно уделили внимания Консенции-Козенце, отблеску награбленного готами у римлян золота (награбленного ранее римлянами еще у кого-то) и золотых (по мнению некоторых романтических поэтов — особенно немецких) кудрей «юного» Алариха, погребенного вестготами, вместе с этим золотом, в русле Бузента. Но от тогдашних тервингов остались хотя бы эти, пусть даже довольно-таки тусклые, отблески. А вот тогдашние остготы вообще остаются по сей день скрытыми от наших мысленных взоров в паннонской мгле. Мрак карпатских дремучих лесов и совершенная «неисторичность» их диких союзников-гуннов не только приводили в отчаяние Кассиодора с Иорданом, но и истощали терпение терпеливых, вообще-то, позднейших историков. В первую очередь — немецких. Во многих местах своего двухтомного труда о германцах, этого монументального произведения, переполненного разнообразнейшими сведениями, такая общепризнанная величина, как Людвиг Шмидт, вынужден разбираться со множеством гипотез, представляющихся ему несерьезными. Как и на шестнадцати страницах, посвященных им остготам в период между царствованием Германариха и «битвой народов» на Каталаунских полях. О пяти месяцах древнеримских внутриполитических событий у нас больше сведений, чем о пятидесяти годах остготско-гуннского «добровольно-принудительного» союза. И разве можно осуждать, скажем, австрийского археолога Рудольфа Эггера за его попытки, так сказать, перегатить это «исторического болото» с помощью довольно остроумных гипотез?
Тем не менее, в общем и целом, ситуация нам представляется вполне понятной. В ходе чудовищно жестокой, яростной войны «всех против всех» многим народам (например, бургундам или же гепидам) пришлось еще на подходе к громадной средиземноморской исторической арене пролить реки крови и понести чудовищные жертвы. Другие, слишком многочисленные, чтобы быть истребленными поголовно, вынуждены были разделиться, как вестготы времен Атанариха и Фритигерна. Пытаясь частью получить защиту и пристанище у римлян, частью — противостоять им. Чтобы, наконец, опять воссоединиться под властью такого сильного царя, как Аларих. Можно предположить, что так же поступили и остготы. После гибели дряхлого Германариха и тяжелых поражений, нанесенных остготам гуннскими «кентаврами», они некоторое время боролись за выживание под началом властителей, мало известных и, в общем, мало интересных нам. И важных лишь с чисто генеалогической точки зрения. Поскольку они дополняют наши представления о родословии Амалов. После их гибели в сражениях, точный ход которых нам неизвестен, как и места этих сражений, остготы оказались перед дилеммой. Аналогичной дилемме, перед которой оказались Рюриковичи после разгрома варяжской Руси монголо-татарами в первой половине XIII в. Либо, признав свое поражение, присоединиться, в качестве данников-«улусников», к разбойничьему союзу во главе с победоносными гуннами. Либо, подобно вестготам, искать приют и убежище в Римской империи, чтобы стать «федератами» на римской военной службе. Об одной такой предпринятой остготами попытке, закончившейся, по вине римлян, катастрофой, нам известно из пяти разных источников. Так что в ее реальности можно не сомневаться.