По отношению к Флавию Стилихону доблестный Аларих явно страдал комплексом неполноценности. Чем и объясняется, хотя и чисто внешнее, но в любом случае совершенно излишнее подчинение готского царя своей же собственной «кукле на римском престоле» — жалкому Атталу. Который к тому же оставался тайным приверженцем язычества и «всеми фибрами души» (как выражались римские поэты) ненавидел своего «создателя» Алариха и как «варвара», и как заставившего его изменить «праотеческим богам» христианина (не входя, как все язычники — кроме, может быть, Юлиана Отступника — , в тонкости различий между арианами и православными).

Аларих всегда хотел стать верховным РИМСКИМ ВОЕНАЧАЛЬНИКОМ. А НЕ РИМСКИМ ИМПЕРАТОРОМ. Поскольку оба известных ему римских императора, как западный, так и восточный, были «слабаками» (не говоря уже о третьем — его собственной марионетке Аттале). А Стилихон, на которого Аларих привык всю жизнь смотреть, так сказать, снизу вверх, был верховным римским военачальником. Военным магистром. Именно чин римского военного магистра казался Алариху единственным достойным «призом» и пределом всех мечтаний и желаний всякого знатного германца. Его даже, похоже, не смущало обстоятельство, на которое было трудно не обратить внимание. Патриций Стилихон получил звание военного магистра Востока и Запада от Феодосия Великого, императора всей Римской империи, до ее фактического разделения на две половины. Аттал же, император (только) Запада, никак не мог назначить Алариха военным магистром всей Римской империи. Другое дело, если бы Аттал назначил вестготского царя магистром милитум Запада, и Аларих (уже получивший ранее от императора Востока Аркадия чин военного магистра Востока) этим удовольствовался. Возможно, сложность заключалась в том, что Гонорий, брат Аркадия, законный император Запада, был жив, а его брат, император Востока Аркадий (а главное — его «кукловод» Евтропий), Аттала императором не признавал.

В своем новом чине военного магистра всей Римской империи Аларих, в сопровождении своего «карманного» императора Аттала (чьим начальником телохранителей — комитом доместиков — он назначил, на всякий случай, своего соратника и шурина Атаульфа), во главе готских и римских войск подступил к Равенне, намереваясь взять город в осаду. Перед лицом столь близкой, непосредственной опасности — в конце концов, покойный Стилихон ведь преодолевал и не такие водные преграды — трусливый, слабосильный блудодей Гонорий живенько утратил свою прежнюю самоуверенность. Как бы ни уговаривали западного императора «староримская» партия и антиариански (и, соответственно — антигермански) настроенные христиане-кафолики «проявить необходимую твердость», младший сын Феодосия I Великого настолько опасался за свою драгоценную жизнь, что не только «унизился» до переговоров с «презренным варваром-еретиком», но и согласился признать своим соправителем ничтожного Аттала — марионетку грозного Алариха!

Аларих отказался. Потому что у него к тому времени возникли серьезные сложности с Атталом. Тот, явно тяготясь вынужденным, в угоду Алариху, крещением, неожиданно показал свое истинное, откровенно языческое, лицо (или, если угодно, нутро). Аттал, выбивший памятную медаль с гордой надписью «Инвикта Рома» («Непобедимый Рим»), повелел повсеместно открыть закрытые языческие храмы. И воспротивился намерению Алариха направить флот в Африку, чтобы завладеть этой житницей Ветхого Рима. Когда же храбрый «варварский» военачальник августа Гонория — упоминавшийся выше Сар, отпрыск то ли вестготского, то ли остготского знатного рода (что не помешало ему, под командованием Стилихона, громить остготов Радагайса под Флоренцией), подобно Стилихону, пару лет назад освободившему от готов осажденный ими Медиолан, освободил от них и осажденную Равенну, чаша терпения Алариха переполнилась. «Не надо нас дурить!» Он в ярости сорвал с не годного ни на что путное Аттала императорскую багряницу. И отослал ее — в знак примирения — Гонорию. Получив от того в благодарность «ноль внимания и фунт презрения».

И тогда Аларих в третий раз пошел на Ветхий Рим. На этот раз — с твердым намерением больше не щадить «Вечный Город». Первый Рим был важен Алариху как залог при переговорах с августом Гонорием. Он сознательно щадил Город на Тибре, поскольку мертвый заложник ничего не стоит. Теперь же, после срыва всех переговоров, ничто больше не удерживало «римского» военного магистра Востока и Запада от того, чтобы предать «главу мира» огню и мечу.

Мы знаем, что ворота Ветхого Рима были открыты ему то ли собственными лазутчиками, то ли ждавшими от него освобождения рабами, то ли тайными агентами Евтропия-Аркадия. Но главное не в этом. А в том, что, вступив в Ветхий Рим, его покоритель Аларих, несмотря на величие своего триумфа (а может быть — как раз благодаря ему) внезапно ощутил себя не только готом, но и христианином. Не только царем готов среди римлян, но и христианином среди христиан…

Данный факт, подтверждаемый всеми источниками и потому не вызывающий сомнения в своей подлинности, нельзя расценивать иначе, чем настоящее чудо. Чудом, кстати, его и считали современники. Ибо Аларих пришел в Рим, обуреваемый чувствами отвергнутого влюбленного, уязвленной гордостью человека, убежденного в приемлемости своих мирных предложений. Из своего лагеря в Аримине (Римини) он требовал от августа Гонория, конечно, многого. Обширных земельных владений для своих готов — обеих Венетий (т. е. восточной части Северной Италии с Истрией), а также Норика, любезного сердцу Алариха, ознакомившегося с этой областью, расположенной между верхним течением Драва-Дравы и Дунаем-Данубом, в ходе своих наступлений и отступлений. Гонорий же отказал ему. Мало того! Подстрекаемый остготом Саром (лютым ненавистником Алариха, разбившим войско Атаульфа, шурина вестготского царя), опираясь на неприступную крепость, император Запада осмелился отвергнуть и второе, гораздо более умеренное требование Алариха. Даровать ему не пост верховного главнокомандующего, а более скромную должность. Из земель же — лишь Норик. В этом случае римляне оставались бы хозяевами всей Италии, ибо Норик был, в определенном смысле, не частью собственно Италии, а римским колониальным владением. Гонорий же не согласился и на это. Не желал он допускать до себя Алариха — очередного страшного в своей первобытной мощи и сурового германца, в чьем присутствии Гонорий ощущал себя таким слабым и женственным. Он предпочел остаться в окружении кастратов и монахов (Сар и прочие — не в счет, сын Феодосия держал их на расстоянии, и они с этим мирились). Позволив Алариху обрушиться на Рим (давно уже переставший быть столицей римских императоров и называемый «императорским городом» лишь по привычке). Вполне заслуживавший, с точки зрения доброго кафолика Гонория, суровой кары за то, что принял узурпатора Аттала — то ли идолопоклонника, то ли арианина — и снова впал в язычество. А то, что эта кара будет осуществлена руками «варваров», даже хорошо (никто из римлян не подумает заподозрить его, Гонория, в жестокости по отношению к «царственному граду» и населяющим его «квиритам»).

«Теперь готы и гунны стояли в лихорадочном нетерпении на высотах перед Римом, который царь обещал отдать им на разграбление. В стороне Ватикана эти дикие воины могли видеть базилику Св. Петра и дальше за ней, на берегу Тибра, базилику Св. Павла. Начальники говорили воинам, что они не должны направлять своих жадных взглядов на эти, полные золота и серебра, святыни; но все, что есть дорогого за высокими стенами Аврелиана, принадлежит им, воинам, если они смогут проникнуть за эти стены» — писал Фердинанд Грегоровиус, немецкий историк родом из Восточной Пруссии (бывшего «Рейдготланда) в своей «Истории города Рима в Средние века» (начинающейся в завоевания града на Тибре Аларихом — В.А.)».

«И воины, одолеваемые хищными желаниями, видели перед собой неисчерпаемую добычу; они смотрели на это чудо архитектуры, на этот переживший столетия мир домов и улиц с высокими обелисками и колоннами и с позолоченными статуями на некоторых из них; они видели стройно расположенные величественные храмы, театры и цирки, стоявшие как громадные круги, термы с их тенистыми помещениями и обширными куполами, сверкавшими на солнце, и, наконец, обширные дворцы патрициев, казавшиеся городами внутри города, городами, в которых, как знали воины, имеются в изобилии драгоценности и скрывается роскошный и беззащитный цвет римских женщин» (Грегоровиус).

Так живописует нам перо влюбленного в Рим и все римское потомка «рейдготов» последнюю картину древнего «Вечного Города», все еще преисполненного языческого блеска, но уже христианского, окруженного полчищами «варваров», наконец-то, после столетий напрасных попыток захватить «центр мира», вплотную приблизившихся к своей желанной цели.

«Варварская фантазия воинов была вскормлена рассказами о сокровищах города, слышанными от кочевых предков на Истере (Истре — В.А.) и у Меотийского болота; но животной жадности воинов ничего не говорила недоступная им мысль о том, что город этот был городом Сципионов, Катона, Цезаря и Траяна, давших миру законы цивилизации. Варвары-воины знали только, что Рим силой оружия покорил мир, что богатства мира собраны в Риме, и эти сокровища, которых еще ни один враг не грабил, должны достаться им как военная добыча. И этих сокровищ было так много, что воины надеялись мерять жемчуг и благородные камни, как зерно, а золотыми сосудами и роскошными вышитыми одеяниями нагрузить телеги. Лохматые сарматы войска Алариха, одетые в звериные шкуры (оставим данное утверждение на совести глубокоуважаемого мэтра Грегоровиуса, ибо сохранившиеся описания и изображения представляют нам сарматских ратоборцев в шлемах и чешуйчатой броне, а вовсе не в звериных шкурах — В.А.) и вооруженные луком и колчаном, и сильные готы, облаченные в медные панцири (в медные ли — вопрос, но вообще-то готы к описываемому времени давно использовали римское вооружение, включая защитное, которым сами римляне пользовались во все меньшей степени, как уже говорилось выше — В.А.) — и те и другие, грубые сыны природы и воинственных скитаний, не могли иметь никакого представления о высоте, на которой стояли в Риме искусства, только смутно чувствовали, что Рим для них — море сладострастной неги, в которое они погрузятся; и они знали также, что все римляне — или презренные гуляки, или монахи-аскеты» («История города Рима в Средние века»).

Язычник Аммиан Марцеллин и христианский святой Иероним Стридонский также оставили нам красочные описания этого насквозь порочного Ветхого Рима, готового теперь, в бесславном конце своего блестящего исторического пути, упасть, как перезрелый плод, в руки иных, новых народов. Особенно примечательны в этом отношении письма блаженного Иеронима. Из них явствует, что христианство, новая мировая религия, поднялось со своего изначального уровня рабов, бедноты и воинов на уровень обитателей дворцов и создало в Риме новое общество. Не слишком отличающееся, несмотря на приверженность новой вере, от старого римского общества. Ибо столичное духовенство боролись за кафедру епископа Первого Рима (которой предстояло вскоре стать известной новому миру как «папский престол») средствами, приличествующими, скорее, мирянам. И зачастую ни в чем себе не отказывало.

«Проникши в дома вельмож и обманувши женщин, обремененных грехами, всегда учащихся и никогда не могущих придти в познание истины, они (клирики — В.А.) принимают на себя личину святости: и как бы подвизаются в продолжительных постах, посвящая между тем ночи тайным пиршествам. Стыдно говорить о них более, чтобы не показаться не наставником, а прельщенным. Есть и другие (я говорю о людях своего сословия), которые домогаются пресвитерства и дьяконства, чтобы с большею свободою видаться с женщинами. Вся забота у них об одеждах, чтобы благоухали, чтобы нога была гладко обтянута мягкой кожей. Волосы завиты щипцами; на пальцах блестят перстни: чуть-чуть ступают они, чтобы не промочить подошв на влажной дороге. Когда увидишь таких людей, считай их скорее женихами, чем клириками. — Иные все старание и всю жизнь посвятили тому, чтобы узнать имена, дома и права благородных женщин. Опишу кратко одного из них особенно искусного в этом, чтобы, зная учителя, ты тем легче узнавала учеников. С восходом солнца он поспешно встает, составляет план поздравительных визитов, выбирает кратчайшие дороги, и наглый старик пробирается даже в спальни к постелям спящих. Увидит изголовье, изящное полотенце, или что-нибудь другое из домашней рухляди, — ощупывает, удивляется, хвалит, и жалуясь, что нуждается в этом, не выпрашивает, а просто вымогает: потому что всякая женщина боится оскорбить почтаря городского (явный намек на склонность подобных недостойных душепастырей к распространению клеветнических слухов и всяческих сплетен — «черного пиара» тех времен — В.А.). Непорочность — враг для него, пост — также: он любит обед роскошный из вкусных журавликов < … > Язык его груб и дерзок, и всегда готов на злословие. Куда бы ни обратилась ты, он первый на глазах. Что бы ни случилось нового, он или виновник, или распространитель молвы. Его кони меняются поминутно, то смирные, то бешеные: подумаешь, что он родной брат фракийского царя» («Письмо к Евстохии — о хранении девства»).

Блаженный Иероним — бывший секретарь (тайный писец канцелярии) папы римского Дамаса — знал жизнь христианского Рима на Тибре как никто другой, и потому безо всякой пощады бичевал показное благочестие богатых римских матрон — содержательниц «христианских салонов» (как выразились бы впоследствии), почитывающих Евангелие, написанное золотыми и серебряными литерами на пурпурной коже (как «Серебряный кодекс» Вульфилы), и окружающих себя толпами льстивых прихлебателей (в т. ч. и в рясах христианских священно- и церковнослужителей, похожих скорее не на представителей духовенства, а на женихов, охотящихся за богатыми невестами).

В этом растленном Риме, который будет оставаться неизменным еще на протяжении полутора тысячелетий, в котором Казанова будет «блистать» в качестве аббата, а Берни — кардинала, больше не было места ни одному из качеств, требующихся от осажденных, чтобы выдержать осаду. Ни мужества, ни самоотверженности, ни стойкости. Короче, ничему, что могло бы произвести впечатление на Алариха и внушить ему уважение к осажденным. Вестготский царь, как и в прошлые разы, не шел на приступ. А держал «Вечный Город» в осаде. Надеясь взять его не «на копье», не штурмом, а измором. Ставка Алариха располагалась у Соляной дороги, напротив Соляных ворот Аврелиановой стены, неподалеку от нынешней горы Монте Пинчо (там стены считались наименее прочными, о чем царь готов явно был осведомлен). Правда, для Ветхого Рима, описанного в письме блаженного Иеронима с таким отвращением и осуждением, даже самые прочные стены не послужили бы надежной защитой. Вне всякого сомнения, Аларих взял Рим благодаря измене. По одной из версий, в «городе царей» имелась сильная «варварская» партия, состоявшая из рабов (после снятия предыдущей осады из Рима к Алариху ушло сорок тысяч рабов, но ведь то были только германцы) и свободных римских простолюдинов, не желавших в очередной раз питаться крысами и умирать от холеры и дизентерии ради возможного спасения или продления жизни римских богачей (питавшихся человеческим мясом, включая мясо собственных рабов и рабынь). Эти-то отчаявшиеся люди и впустили войско Алариха в город. По другой версии его впустили в Рим тайно проникшие туда готские лазутчики. По третьей — агенты императора Второго Рима (понимай: Евтропия). Об этом мы уже упоминали выше, но считаем нелишним повторить еще раз все три версии взятия «Вечного Города».

Как бы то ни было, темной августовской ночью 410 г. вестготов впустили в Ветхий Рим. Возможно, как пишет восточноримский историк Прокопий Кесарийский, таким образом, в город проникли триста молодых, отборных готских воинов. По другой версии, эти триста вестготов оказались в Риме иным образом. «Аларих, притворившись, что снимает осаду и уходит, отослал сенаторам 300 благородных готских юношей как пажей с просьбой принять их как дар, свидетельствующий о его уважении к сенаторам и к их верности императору (!), и в то же время тайно приказал этим юношам в обеденное время назначенного дня перебить стражу у Porta Salara и отворить ворота, что будто бы и произошло. Однако сам же Прокопий пишет, что была распространена еще одна легенда о взятии Рима, будто готов впустила в Рим благородная Фальтония Проба, < … > приведенная в отчаяние невыносимыми бедствиями народа, которому грозило под гнетом голода обратиться в каннибалов. Такая легенда могла, конечно, сложиться в связи с переговорами, которые < … > вела с Аларихом» (Грегоровиус) богатая и могущественная римлянка, желавшая склонить вестготского царя к тому, чтоб он пощадил жизнь римлян и церкви. Существует, кстати, версия, что арианину Алариху открыли ворота Рима не одни только рабы, но и ждавшие единоверцев ариане.

Не подлежит сомнению одно. Проникшие в Рим — тем или иным способом — готы подожгли дома близ Соляных ворот (в т. ч. дворец историка Саллюстия, описавшего Югуртинскую войну и заговор Катилины), чем отвлекли защитников города, и позволили осаждающим, в начавшейся суматохе, ворваться в город. Не будем вдаваться в подробности иных, еще более фантастических версий, всякого рода легенд об «ударе ножом в спину». Измышлений римских патриотов и позднейших романофилов, не способных примириться с мыслью о том, что священный Рим, как всякий другой, обычный город, мог быть захвачен «варварской» ордой. Главное в другом. Рим потерпел полное поражение. Так сказать, на всех фронтах и по всем линиям. С чем и смирился. Это — факт (а факты, как известно, вещь упрямая). Факт, подтверждаемый, прежде всего, тем, что римляне не предпринимали никаких попыток прорвать кольцо осады — ни снаружи, ни изнутри. И что после падения Ветхого Рима, когда готы Алариха шли, с победой и добычей, по Кампании и другим италийским областям, никто из римлян так и не напал на своих завоевателей.

Сложней ответить на вопрос о поведении готов, вкупе с их сарматскими и гуннскими союзниками, во взятом ими, так или иначе, «Вечном Городе». Грегоровиус, отнюдь не беспристрастно, описал во всех подробностях жажду добычи, обуревавшую воинов Алариха. Чьи современники — христианские авторы — были, пожалуй, в еще большей степени убеждены в неминуемо ожидающих римлян и Рим ужасах «варварского» завоевания. Как заслуженной ими справедливой кары за многочисленные грехи (из которых перечисленные в письме отца церкви блаженного Иеронима были далеко не самыми тяжкими).

Здесь, кстати говоря, уместно вспомнить предчувствие римского полководца Публия Корнелия Сципиона Африканского, который на развалинах взятого и разрушенного им Карфагена оплакивал будущее падение Рима. Пророчество Сципиона оправдалось с пугающей точностью. Император Запада Гонорий, скрывающийся со своими скопцами в болотах Равенны, по легенде, получив известие: «Рим пал!», был очень огорчен и даже разрыдался. Но совсем не потому, что пал «Вечный Город». А потому, что вообразил, будто пал (т. е. подох — так говорят о смерти животных) его любимый петух, которого он назвал «Рим» в честь «царственного града». Узнав, что пал не петух, а одноименный с ним город на Тибре, август Гонорий облегченно вздохнул. Справедливости ради заметим, что в действительности речь шла не о петухе, а о курице, по имени «Рома» («Рим» по-латыни — женского рода), но это сути дела не меняет.

Поскольку никто тогда фактически не писал о Ветхом Риме и его падении беспристрастно, установить истину очень нелегко. Как язычники, так и христиане сходятся во мнении, что Первый Рим понес заслуженное наказание. Примечательное единство в осуждении: «Поделом вору и мука!». «Пал, пал Вавилон, город великий, потому что он яростным вином блуда своего напоил все народы < … > кто поклоняется зверю и образу его (как нераскаянные староримские язычники — В.А.) < … > тот будет пить вино ярости Божией, вино цельное, приготовленное в чаше гнева Его, и будет мучим в огне < … > пред святыми Ангелами…» (Апокалипсис). Поскольку всякий историк склонен, так или иначе, к преувеличениям, современники и их ближайшие потомки, вроде Прокопия, не скупились в своих писаниях на душераздирающие подробности захвата и разграбления «Вечного Города». Но что же там произошло в действительности? Прав ли восточноримский церковный историк Сократ Схоластик, утверждающий, что большая часть Рима на Тибре была испепелена пожаром? Или блаженный Иероним, патетически восклицающий: «Увы, мир гибнет, и мы пребываем в наших грехах; императорский город и главу Римской империи пожрал огонь!», горестно оплакивающий благословенный град, поглощенный пожаром, толкуя этот пожар как предвестие пожара мирового, т. е. конца света? Действительно ли воины Алариха (вкупе с освобожденными ими рабами) не только разграбили Ветхий Рим, но и вырезали в его стенах и за его стенами тысячи людей? Прав ли блаженный Августин, сокрушающийся в своих письмах, что не хватало рук для погребения убитых?