Здесь все носят маски. Это плутонская необходимость, в высшей степени практическая, и всего-то за несколько минут маска стала мне родней любовницы. На Земле говорят, что от ветра может перехватить дыхание, но такие фразы здесь кажутся причудливой древностью. Маска — полупроницаемый тепловой щит, благодаря которому тепло дыхания циркулирует, разрежённый воздух обогащается кислородом, а чувствительные дыхательные пути не испытывают в полной мере ужасный стигийский холод. Для такого приспособления нужна лишь сеть из мальцового волокна, гипоаллергенная подкладка, надёжный зажим, простой фильтр и нагревательный элемент в виде плоского диска.
Как и следовало ожидать, Плутон превратил простые предметы первой необходимости в бурлящую массу карнавальных масок, способную вогнать в краску любой полуночный маскарад.
Лишь на одном только пункте приёма я увидел минотавров с рогами, усеянными топазами, воронов под каскадами перьев цвета ночи, леопардов, менад, витражные крылья бабочки, обрамляющие тёмные глаза за бирюзовыми стёклами, слонов с фресками на ушах и заточенными до остроты лезвия бивнями, позолоченные бауты с треуголками, ониксовые моретты с нарисованными светящейся краской вьющимися лозами, вольто[57]с серебряными губами и сапфировыми слезами в уголках глаз. Базу охватило буйство красок, прихваченных инеем, которое сопровождалось сообразными звуками и эпилептическим морганием ламп.
Собственную маску я выбрал у лоточника, который развесил их десятками на длинных чёрных шестах, словно сухие кукурузные початки. Моя противоречивая натура, раздражённая крикливой яркостью варившегося вокруг американского рагу, вынудила меня выбрать самую простую маску, какую только удалось рассмотреть — чисто-белую, с узким чёрным ртом и пятнышками красного на острых как ножи скулах. Этого хватит. Цитера выбрала маску королевы солнца, с золотыми лучами и медными павлиньими перьями, веером расположенными вокруг полированного круглого лица с изображённой на нём подробной картой вергилиевой преисподней. Патрицианскую спинку её нового носа рассекала Лета из клуазоне[58].
Когда Цитера сняла своё новое лицо с крючка, я увидел под ним ещё одно. Я уставился на эту маску, словно она была моим собственным лицом, и я осознал, что перед её тёмной красотой моё своеволие уже рассыпалось в прах. Это была маска чумного доктора — чёрная, с клювом таким толстым и длинным, что он наполовину закрыл бы мою грудь. В глазные прорези были вставлены пузыри зелёного стекла;
— Сто баксов, за обе — сто восемьдесят, — сказал продавец масок.
Пребывая в безопасности внутри изумрудного Totentanz, я плыл сквозь ротический[59] грохот Базы: звук, с которым одежда тёрлась о тела людей; колокольный звон, предшествующий объявлениям; потёртые униформы багажных носильщиков; дети-попрошайки, выклянчивающие не монеты, но новости с Земли — сладкие кусочки жизни на родине, которые можно было бы унести в какую-нибудь лачугу и там как следует обдумать с сосредоточенностью извращенца.
Наш эскорт, разумеется, непростительно опоздал, чего, как я предположил, стоило ожидать, раз уж человек, пославший встречающих, называет себя Безумным Королём, но от того, что ожидания мои оправдались, реальность не сделалась менее раздражающей. Какой смысл рассказывать в подробностях о часах, потраченных на ожидание? В шесть часов вечера прозвучал клаксон, и вся База хлынула на одну сторону — «Сколько миль до Вавилона?» передавали через публичную антенну, со всей возможной чёткостью, подходите все, подходите ближе. Сядьте рядом, прижмитесь друг к другу, Веспертина снова в беде, и от этого всех нас переполняет жизнь. Я увидел Вайолет Эль-Хашем, древнюю мою корабельную подругу, устроившуюся в кресле, чтобы можно было наблюдать за плутонцами, собирающимися возле радио, впервые увидеть аудиторию во плоти. Серия была старая — не то повтор, не то на этой самой далёкой из внешних планет её ещё не слышали. Или, быть может, студия устроила так, чтобы она смогла испытать этот момент посреди холода и увидеть, как в толпе передают друг другу пластиковые стаканчики с сидром. Я ощутил причудливый, нежеланный укол тоски по Вайолет; я отбросил это чувство, словно старый носовой платок.
Мадам Брасс, акула в женском облике, неспособная даже на миг сдержаться, замереть и ничего не делать, спрашивала у каждого прохожего, который оказывался слишком медлительным, чтобы удрать от неё: «Нам надо в Сетебос-холл, туда ведут какие-нибудь дороги, общественный транспорт? В котором часу прекращают ездить поезда?» Я оставил её в покое. Сам-то преуспел в ничегонеделании. Это, можно сказать, моё хобби. Но она не испытывала никакого удовлетворения, созерцая парад плутонцев в масках. Мужчина в сморщенной, чудовищной, кроваво-красной маске вепря покачал головой и вскинул руки. «Не спрашивайте — а ещё лучше, не ходите туда». Медная баута с подбородком как утюг и обледеневшей треуголкой из рассечённых гранатов взмолилась: «Никто не идёт туда, если его не вызвали. Если вас не вызвали, благодарите звёзды и не лезьте на рожон». Женщина в моретте цвета тёмного вина с нарисованными небесными кругами, с таким милым телом, что его очертания виднелись и под пухлым зимним костюмом, даже перекрестилась.
Наши пустые разговоры были слишком пусты, чтобы их пересказывать. Мы с Цитерой Брасс давно исчерпали все темы для приемлемой болтовни, но наши межличностные цистерны ненадолго пополнились благодаря приземлению, высадке, тубе и маскам, обвинениям в адрес американцев и их делишек, а также выгрузке нашего загадочного груза, который оказался почтой: невероятно ценной на внешних планетах и, вместе с тем, немыслимо банальной. Моя почта стоит всех бриллиантов древней Африки; ваша — мусор, и место ей в топке. Я плевать хотел на какого-нибудь придурка с Венеры, который послал деньги на самое дно солнечной бочки, или на мать с Марса, которая жалуется на то, как дочь выбирает мужчин, карьеру, платья, да что угодно — ох, она ещё и рецепт лаймового пирога впихнула! Ну-ну! И всё же мне наплевать.
В кино, даже если оно
Наши сопровождающие прибыли сразу же после полуночи. Вы подумаете, что я шучу, когда я скажу, что за нами прислали дилижанс. Дилижанс! После лимузина-«тэлбота» в Те-Деуме и абсурдно роскошной внутренней отделки «Обола» я был разбалован. Сделаться разбалованным легко — немного вкуса, немного покоя, впустить луч света, и внезапно ничто уже не кажется хорошим, если оно не превосходит последнее роскошество. И вот теперь мы должны были отправиться в путешествие, как будто последних ста лет не было, как будто эту штуковину выдернули из докосмической Америки с енотовыми шапками и пони-экспрессами[60]. Может, мы попали в парк развлечений в колониальном стиле, полный аниматронных[61] американцев и «американских горок» в форме Скалистых гор? Дилижанс — и не простой, а запряжённый бизонами, да с девочками-близнецами в роли возниц, с синевато-пурпурными волосами, нитями нешлифованных чёрных рубинов, пересекавшими грудь как патронташи, и идентичными масками цвета фуксии, пестревшими тату в виде золотых фей и со ртами в виде оранжевых рыб-звёзд.
Бизоны были моим первым опытом знакомства с плутоновским чувством юмора. Я видел большие стада бизонов в юности, когда путешествовал в Америку — обросшие шерстью, с примечательными массивными головами, с рогами и копытами. Животные, тащившие дилижанс близняшек, ни в коем случае не были бизонами, хотя девушки настаивали, что называть их следует именно так. Наилучшим образом я могу описать их так: лоснящиеся синие ящеры размером с кугуара, с чёрными как ночь глазами, блестящими и выпученными по-рыбьи, с серебристыми языками, вываленными и болтающимися словно кнуты, с тройными хвостами, закрученными кверху на манер скорпионьих и увенчанными странными серебряными луковицами. Вдоль всего хребта у них шли полосы густой шерсти цвета мёда, и ещё они имели по шесть болтающихся грудей, как у млекопитающих, каждая с чёрным соском, тяжёлая от молока, которое сочилось по капле, оставляя позади них следы пурпурного цвета, словно вытекающее из двигателя масло.
Вообще-то все их называют бизонами. Они обитают на диких просторах обеих планет, такие вот образцы местной фауны, оглашающие плутоновские торфяники криками и воем, тревожно напоминающим волчий. Они с трудом поддаются одомашниванию, и мне доводилось слышать, что самые смышлёные из них способны имитировать человеческую речь словно попугаи. Их мясо, которое мне довелось попробовать куда скорее, чем я хотел бы, в каком-то смысле мягче говядины, но не такое сладкое, как курятина, и послевкусие у него странное, отдаёт чем-то цветочным. Моему нутру оно не понравилось, и я испытал жестокий приступ несварения — но не стоит забегать вперёд. В чёрный дилижанс были запряжены четыре таких «бизона». С крыши свисали два зелёных фонаря из мальцового молока, озаряя вечную ночь Плутона.
Дочери Просперо представились как Боцман и Мореход; бизонов звали Сара, Салли, Сьюзи и Прюн. Нам строго велели не открывать окна и не тревожить возниц нашими проблемами, а также вручили длинные пальто на гусином пуху (я с содроганием подумал о том, как могут выглядеть плутоновские гуси), чтобы надеть поверх наших и без того толстых, стёганых, меховых одежд для путешествия. Под столькими слоями одежды я почувствовал себя набивной гусеницей. Боцман (кажется) заверила нас, что путешествие будет недолгим, совсем недолгим. Они обе повторяли фразы снова и снова, как будто не до конца верили, что разговаривают вслух. «Ешьте, ешьте, ешьте, — сказали они. — Недолго, совсем недолго. А теперь тихо, тихо, тихо». Мы ели. Мы не шумели. Нам в руки они вложили цветы инфанты, чьи тяжёлые лепестки напоминали веки, бело-фиолетовые и влажные от сока и пыльцы. Свои я держал нежно, всё моё давнее желание попробовать эти штуки собралось у меня во рту, я ждал, я предвкушал. За пределами Плутона ни за какие деньги — даже за деньги «Оксблад» — нельзя купить ни один такой цветок. Американцы не желали с ними расставаться, даже если нежные цветы могли пережить перевозку. Я свои сожрал жадно, рвал зубами. Они измочалились, как кружево, на языке моём превратились в сладкий пепел, испарились, точно сахарная вата. По вкусу это не напоминало ни мёд, ни кофе, ни материнское молоко. Это не было похоже ни на что, о чём я слышал. Даже сравнить вкус инфанты с другим вкусом не могу — он был неповторим. Могу лишь сравнить его абсурдным образом: вкус был, как отблеск белизны на синеве; как идея перламутра; как воспоминание, которое почти удалось поймать, но в последний момент оно ускользнуло.
Наш путь — который, по правде говоря, продлился до самого рассвета, — пролегал по обширной и плоской сельской местности. Повсюду цвела инфанта, и запах её проникал сквозь прорези наших масок, ступая в бархатных туфлях и вытаптывая последние остатки «Моего греха». Я дышал глубоко, судорожно. Запах был таким сладким, что я как будто не вдыхал, но поедал его, и насыщался, но он оставлял тревожное послевкусие, сырое и мускусное. И всё же я пил и пил этот воздух, и так опьянел, что чуть не упал навзничь. Цветущие поля создавали иллюзию плодородия — разве могла быть пустынной земля, которая рождала такие дикие и прекрасные создания? И всё же, пока час следовал за часом, их одинаковость стала казаться убогостью, свидетельством того, что самому ядру этой планеты недоставало воображения.
Когда подкралось утро, мы увидели, как карнавальный мост между Плутоном и его луной ярко проступил в небе, точно арлекинская пуповина. Свет окружал его ореолом и преломлялся в ледяном воздухе, озаряя холмы вокруг нас. Пласты льда, длинные чёрные утёсы, обрывающиеся и переходящие в низины, блестящие, как стекло моря, — всё это обрело такие же радужные ореолы, такие же призматические короны, как будто вдоль краёв вспыхнули огни Святого Эльма. Этот безумный мост под названием Стикс был их солнцем, он то делался ярче, то тускнел, вырезая грубое подобие дней и ночей из единственной чёрной тряпки, что имелась в распоряжении этого скаредного мира. В пампасах раздались долгие крики диких бизонов; наши ездовые скакуны в ответ вздыбили кольца шерсти вокруг шеи, и каждая отдельная щетинка светилась собственным неистовым цветом. Хотя в карете был изогнутый рожок, через который мы могли поговорить с близняшками и расспросить их о том, что видели, мы строго соблюдали тишину, пока вдали не показался огромный дом.
Цитера на миг утратила самоконтроль, что случалось редко, и заснула, позволив голове чуть нерешительно упасть на моё плечо. На подбородке и ключице у неё засох сок инфанты, похожий на отпечаток пальца, испускающий едва заметный дрожащий свет. Я на миг уставился на эту отметину. Она корчилась и пузырилась в моих глазах, сладостная, безболезненная кислота, прожигающая её тело, изменяющая, наполняющая светом. А потом, когда дилижанс выехал на чёрную выступающую скалу, свет на коже Цитеры погас, опять превратившись в простое пятно высохшего сока и слюны. Тогда я её разбудил, чтобы она увидела поджидавшее нас подобие разверстой пасти: живой дом, похожий на бьющееся среди древних ледников сердце самого Аида — в той же степени дом, в какой наша четвёрка лазурных ящериц была бизонами.
Зрачки мои сжались, точно кулаки боксёра на ринге. Под хрустальным куполом, широким и высоким как Везувий, вулкан света выпускал кровь своего сердца потоками и фонтанами. Словно жуткий свадебный пирог, он вздымался слоями порфира, агата и тёмно-красного дерева. Замок начинался со слонов: резные звери стояли кольцом, подняв хоботы, выставив бивни, ноги их срослись друг с другом, образуя стену из поблескивающего фиолетового камня. От их голов поднимались арочные окна; внутри двигались огоньки свечей и тени. Над окнами вздымались зелёные каменные грифоны, вытянув передние лапы, а задние перетекали одна в другую, и изящные балкончики выдавались из их грудных клеток. Этажи шли один за другим, кольцами из чёрных единорогов, чьи воздетые рога образовывали что-то вроде шипастого крепостного вала, медведей из полированного красного дерева и видавших виды серых моржей. Всю конструкцию венчало маленькое кольцо девочек из дымчатого топаза, которые сидели, болтая ножками над великим зверинцем, застыв в каменном смехе, подперев хрустальные подбородки хрустальными же руками. Внутри этого кольца вертелось чёртово колесо — пустое, но освещённое, такая вот абсурдная диадема для этого места, обезумевшего и сводящего с ума. Свет сочился из каждой щели в скале, дереве, стекле.
Я едва не ослеп и спрятал лицо в ладонях.