Книги
Символические образы. Очерки по искусству Возрождения
Шесть побед Петрарки (Любовь,
Шесть побед Петрарки (Любовь, Целомудрие,
Шесть побед Петрарки (Любовь, Целомудрие, Смерть,
Шесть побед Петрарки (Любовь, Целомудрие, Смерть, Слава,
Шесть побед Петрарки (Любовь, Целомудрие, Смерть, Слава, Время,
Здесь мы имеем пример синтаксической формы даже более распространенной, чем сравнение с дружбой и родством. Противопоставление понятий сплошь и рядом выражалось борьбой персонификаций. Средние Века усвоили этот образ из «Психомахии» Пруденция, в которой Добродетели и Пороки ведут череду театральных битв, однако ни Пруденций, ни его средневековый иллюстратор не потрудились придать им индивидуальность, ограничившись ярлыками.[422] Да, добродетели величавее и, может быть, красивее своих злых противников — как подметил уже Павсаний — но весь рассказ ближе к схеме из моральной теологии, нежели к драматическому воплощению психологического противостояния.
К. С. Льюис в своей блистательной «Аллегории любви»[423] всесторонне рассмотрел этот аспект средневековой традиции, так что нам нет нужды разбирать его здесь, тем более что он относится скорее к истории литературы, чем живописи. Да, художникам вновь и вновь предлагали изобразить сражающиеся персонификации, но дело в том, что такие иллюстрации практически немыслимы без подписей и ярлыков.
Тем не менее, занятно было бы рассмотреть возможности этого символического языка в использовании отношений более сложных, нежели родство, дружба или вражда. Петрарка передает иерархию понятий, рисуя вереницу побед: над торжествующей Любовью торжествуют, в свой черед, Целомудрие, Смерть, Слава, Время и Вечность. Рубенс напоминает нам, что драматическое действие в силах выразить еще более сложную мысль, когда, например, Венера пытается удержать Марса, чья поступь повергает Европу в слезы. Однако не следует забывать, что даже Рубенс не смог обойтись без другого инструмента символического искусства — эмблемы или атрибута. Свидетельство тому — развязанный пучок стрел, означающий утраченное согласие.
Атрибуты
Подобно другим характеристикам персонификаций, их «атрибуты» уходят корнями в мифологию. Юпитер держит молнию, Минерва — щит с головой Горгоны. Эти «опознавательные знаки» можно назвать реликтовой иллюстрацией. Зевс предстает в воображении мечущим громы, Афина — торжествующей над чудовищем. Похоже, что потребность осмыслить атрибуты пришла вместе с желанием рационализировать мифы. Как только в них увидели нравоучительные рассказы, иносказательно повествующие об устройстве природы, захотелось объяснить не только действия, но и облик богов. Может быть даже, эта потребность возникла раньше, когда смысл древних культовых изображений позабылся, а местным жрецам приходилось отвечать на вопросы пытливых странников. Так или иначе, но символическое истолкование божественных атрибутов составило целый поэтический жанр, чрезвычайно важный для нашего исследования. Рудольф Пфейфер[424] по обрывкам папируса со стихотворением Каллимаха блестяще реконструировал один из архетипов этого жанра. Он доказал, что вопросы и ответы, из которых состоит стихотворение, относятся к статуе Аполлона с острова Делос. «Почто, о Цинтий, держишь ты левой рукою лук, правой же — милых Граций?» Согласно реконструкции Пфейфера, Аполлон отвечает, что лук держит — дабы карать за дерзость глупцов, «но к добрым людям я простираю десницу, полную милостей. Левой держу я лук, ибо неспешно караю смертных, Граций же в правой, ибо всегда готов одаривать их добром». Пфейфер показывает, как живуч оказался этот род толкований. Свифт в путешествии в Лилипутию описывает богиню справедливости, которая изображается в виде женщины — «в правой руке она держит открытый мешок золота, а в левой — меч в ножнах в знак того, что готова скорее награждать, чем наказывать». Однако даже важнее живучести этого конкретного образа — самый метод, которым объясняются атрибуты богов и персонификаций.
Так Проперций в своей элегии, вызвавшей столько подражаний, передает сущность любви через описание Купидона, смешивая мифический образ с персонификаций чувства:
(Согласитесь, что у того, кем бы они ни был, кто первым изобразил Амура ребенком, была изумительная рука. Это он первый увидел, что жизнь влюбленных лишена смысла, и многое доброе пропадает из-за их мелких волнений. Он также не без причины дал Амуру крылья и изобразил его летающим вокруг человеческих сердец, ибо нас и впрямь носят волны, и ветер, нас направляющий, всегда переменчив. Поделом также в руку ему вложил он заостренные стрелы и кносский колчан свисает с его плеч. Ибо он разит издали, когда мы считаем себя в безопасности, и не для кого не проходят бесследно нанесенные им раны.)[425]
Игривый тон этих рассуждений о любви вовсе не обязательно противоречит серьезному назначению жанра. Проперций восхваляет «изумительную» руку того, кто первым изобразил Купидона. Внешние характеристики божества— это бесчисленные метафоры любви, ее детскости, ее непостоянства, наносимых ей ран. В каком-то смысле они — тайный язык, посредством которого божество открывает посвященному свою сущность.
То, что лишь подразумевается у Проперция гораздо более ясно сказано в другой знаменитой эпиграмме на изображение. Ее персонаж принадлежит пограничной области между божествами и абстракциями. Это —
Чье ты творение? — Фидия, что изваял Палладу с Юпитером. Я — третье великое его создание; я — богиня, известная немногим как Возможность. — Почему ты на колесе? — Потому что не могу удержаться на месте. — Крылья зачем на сандальях твоих? — Затем, что летаю по ветру. Все, что Меркурий дает, коль захочу, отниму.
Ты закрываешь лицо волосами. — Не хочу, чтоб меня узнавали. — А зачем на затылке лысина? — Чтобы меня не могли притянуть назад. — Кто твоя спутница? — Пусть ответит сама. — Скажи, кто ты? — Я — богиня, которую не назвал даже Цицерон, я караю сожалениями за содеянное и несодеянное, и зовусь посему Раскаянием. — Ответь, почему она с тобой? — Когда я умчусь, она остается с теми, кого я покинула, да и ты, пока задавал вопросы и разводил разговоры, меня упустил из рук.[426]
Описание и определение в средневековом искусстве
История литературы, изобразительных искусств и даже политической пропаганды в Европе была бы иной, если бы не один пришедший из античности метод. Он особенно мил учителям и ораторам, которые могут живописать любую идею, любое понятие через их вымышленный облик. Так, в самой влиятельной книге поздней античности, «Утешении философией» Боэция, задан образец персонификации, которая является в виденье. Философия приходит укорить и утешить автора:
Увидел я представшую над головой моей исполненную высокого достоинства жену с глазами горящими и несравненно более зоркими, чем у людей, живой окраски и неистощимой мощи; хотя обликом своим была она столь вековечна, что никоим образом нельзя было счесть ее нашей современницей, а рост ее был неопределим. Ибо то приноравливала она его к обычному человеческому размеру, то, казалось, упиралась теменем в небо; когда же она поднимала голову выше, то проникала в самое небо и пропадала из человеческих взоров, ее озирающих. Одежда ее была искуснейшим образом сплетена из тончайших нитей в неразрывную ткань, сотканную ею, как я позднее от нее самой узнал, собственноручно. Одежда эта, подобно закопченным картинам, казалась окутанной неким мраком забытой древности. На нижнем ее краю выткана была греческая буква П, а на верхнем — Θ. А между буквами изображены были там ступени, как на лестнице, по которым шел подъем от начала низшего к высшему. Однако же эта ее одежда была изодрана некими руками и растащена по кусочкам, какие только кто мог ухватить. И в правой руке держала она книжные листы, а в левой — жезл.[427]
Отрывок не только учит, как разбудить в читателе любопытство, показав ему некие загадочные черты; из него еще и понятно, почему этот метод так долго использовался лишь в словесных описаниях. Ускользающий характер фигуры, которая то съеживается, то растет, словно Алиса в Стране Чудес, не изобразишь на бумаге. Все, что сумел бы художник — это нарисовать матрону в облачении, на котором выткана лестница меж двух загадочных букв, означающих теорию и практику.[428] Примерно то же и с другим отрывком из «Утешения», в котором Философия обличает слепое и переменчивое «чудище» — Судьбу. Лишь заключительные слова кристаллизуются в образ: