Влияние Манилия становится очевидным в медальоне под Овном. Корабли на заднем плане могут иметь отношение к Кораблю, который, как мы видели, первым встает под Овном. Сцена же на переднем плане явно взята из другого зодиакального знака. Она изображает качества рожденных под Дельфином (Delfnius), который встает с Козерогом — ему, как расположенному в углу, собственно, было положено два медальона.

Здесь Фирмик кратко сообщает:

У Манилия тот, кто советовал Джулио, мог найти описание, словно напрашивающееся на иллюстрацию:[359]

Сам ли Джулио захотел поместить эту сцену, столь привлекательную для ренессансного художника, на переднем плане медальона, под Овном, посвященного Кораблю, или для этого имелись более глубокие основания?

Даже есть оставить в стороне «детей Дельфина», трудно понять принцип, по которому выбраны эти медальоны. Все, кроме одного, изображают судьбу родившихся при восхождении того или иного созвездия. Исключение — мрачная темница, предназначенная тем, кто родился при заходе Арктура.

У девяти знаков из двенадцати просто взяты первые или первые два созвездия из перечисленных у Фирмика: Заяц в Близнецах, два Осла в Раке, Сириус в Льве, Корона в Деве, Стрела в Весах, Жертвенник и Кентавр в Скорпионе, Арктур в Стрельце, Змееносец и Дельфин в Козероге, Орел в Водолее. По большей части использованы первые фразы каждого отрывка, но в двух из тринадцати названных медальонов явно выбрано более благоприятное толкование — победитель зверей, а не преступник под Сириусом, военачальник, а не грабитель под Орлом. В случае Тельца (Fissio ungulae) и Рыб (Belua) взяты последние из упомянутых созвездий, в случае Овна — первое (Корабль) и четвертое (Козленок) в наиболее благоприятном своем виде. В Стрельце (восход и заход Арктура) первым положительным вариантом пренебрегли, вероятно, потому что верного друга изобразить труднее, чем стража, а может, по другой, неведомой нам причине.

Из всего этого следует, что главной идеей цикла никак не мог быть конкретный гороскоп, скажем, Федериго Гонзага или Палаццо дель Тэ. — ясно, что в конкретном гороскопе лишь одно созвездие встает и одно садится. Значит, цикл, скорее всего, носит общий дидактический характер, и цель его — напомнить, скольким влияниям подвержен человек, сколько звезд, согласно надписи, могут «его пленить», направить ум к размышлениям о космическом порядке в духе введения к восьмой книги Фирмика, из которой выбраны темы для медальонов:

При таком толковании нет ничего языческого в размышлении о небесах и небесных законах. Как и более популярные серии, на которых изображались «дети планет», эти фрески иллюстрируют научное учение, которое вовсе не обязательно противоречит вере, поскольку затрагивает вполне земные вопросы, здешнюю судьбу рожденный под тем или иным созвездием. В медальонах Салы деи Венти это псевдонаучное учение представлено в живописной форме, которая, похоже, сознательно избегает избитого и очевидного, опять-таки в духе Фирмика Матерна, подчеркивающего эзотерический характер своих откровений:

Кто бы ни сочинял программу для этой комнаты, ему вполне удалось создать атмосферу мистической таинственности[360] — хотя использованный метод не вполне нов. Во всяком случает, поворот от «вульгарной» планетарной астрономии к более «эзотерической» мудрости Манилия предвосхищен в знаменитом астрологическом цикле Феррары, города, из которого ведет род сиятельнейшая матушка Федериго.[361] В обоих циклах планеты, обычно изображаемые совместно с зодиакальными знаками, заменены двенадцатью олимпийцами, каждому из которых, по Манилию, поставлен в соответствие знак.[362] При взгляде на потолок Салы деи Венти видно, что и здесь, как в Ферраре, сохранена приведенная у Манилия последовательность, хотя сопоставление с зодиаком и нарушено из-за необходимости вместить изображения в имеющееся пространство.[363]

Если начать с начала календарно года, то есть с Водолея в юго-восточном углу комнаты и двинуться по зодиакальному кругу, Юнона, как ей и положено, окажется за Водолеем, Нептун — за Рыбами, Минерва — за Овном. Продвигаясь параллельно стенам, мы увидим идущих в правильном порядке Венеру, Аполлона, Меркурия, Венеру, Юпитера и Цереру, хотя из-за общей геометрии цикла они оторвались от своих зодиакальных знаков. Завершив обход, мы увидим, что оставшиеся четыре знака в правильном порядке помещены по центральной оси свода: Вулкан (золоченая лепнина), Марс, Диана (с Актеоном), и, наконец, Веста (снова лепнина).

Олимпийцы втиснуты таким странным образом, потому что двенадцать сплюснутых шестиугольников, непосредственно прилегающих к знакам зодиака, оставлены двенадцати месяцам. Они, разумеется, идут в верном порядке — январь рядом с Водолеем, февраль между Водолеем и Рыбами, Март между Рыбами и Овном и так далее. У такого расположения есть даже преимущество перед традиционным — оно учитывает, что Овен, скажем, встает не первого марта, и что на каждый месяц приходится по отрезку от двух знаков.

И вот, при том, что цикл зодиакальных знаков с изображениями месяцев — самый что ни есть расхожий средневековый календарный сюжет, советчик Джулио вновь обнаружил свою оригинальность. Это особенно заметно в изображениях месяцев. Вместо привычных картинок[364] мы видим довольно обескураживающий набор классических сюжетов, призванных, без сомнения, явить подлинный облик этих месяцев. Тот, кто задумывал этот цикл, явно имел доступ ко всем античным календарным премудростям, например, к той, что обсуждается в «Фастах» Овидия, в «Сатурналиях» Макробия и в других менее известных источниках. Гуманисты и астрологи шестнадцатого века как раз начали тщательно собирать и сличать эти материалы — и один из характерных их представителей, Лука Гаурико, возможно, подскажет нам разгадку большинства этих образов.[365]

Januarius, разумеется, представлен двуликим Янусом, держащим ключ; (согласно Овидию, «Фасты», I, 99 ключ должен быть в левой руке). Рядом с ним змея, кусающая свой хвост — иероглиф вечности, столь дорогой сердцу каждого ренессансного философа. Februarius обрел форму фавна с двумя факелами, явная аллюзия на Луперкалии «Fauni sacra bicornis» (Овидий, «Фасты», II, 268). «А в течении двенадцати дней в феврале весь народ приносит жертвы с восковыми факелами».[366] Март, разумеется, изображен в виде самого Марса, от которого, как мы слышали, производят его название многие, хотя и не все.[367] Апрель иллюстрирует рождение Венеры, ибо, по Макробию, одно из толкований возводит название месяца к греческому названию пены, из которой встала богиня.[368] Для Мая из многих предложенных Макробием этимологий выбрана Майя, мать Меркурия[369] (который сидит у нее на коленях, держа кадуцей). Для июня советчик Джулио также выбрал из всех возможных вариантов Юнону, которую проще изобразить.[370] Июль и август — разумеется, Юлий Цезарь и Август.[371] Но дальше выбор ясных и понятных образов явно оказался затрудненным — как изобразить простые, без всякой таинственной подоплеки числительные, содержащиеся в названиях месяцев с сентября по декабрь? Похоже, что для сентября-октября сочинитель программы нашел-таки искомое у Макробия и других авторов. У них мы читаем, что в древности делались попытки присвоить имена императоров и этим двум месяцам. Тиберий, Домициан, Антоний Пий и Коммод пытались захватить эти месяцы и тем обессмертить свое имя.[372] Для ноября-декабря, впрочем, не осталось и такой возможности. Похоже, здесь решили вернуться к традиционным занятиям месяца в maniera antiqua. Едва ли мы угадаем, какой именно текст лежит за веселой ноябрьской сценкой с крылатыми путтами. Для декабря можно отыскать отдаленную аллюзию все у того же Луки Гаурико, который отождествляет его с египетским месяцем Choeac, «плодоносным».[373] Однако хотелось бы знать более веские основание, по которым этот месяц представляют «путты, собирающие маслины», как сообщает нам современник.[374]

Впрочем, название свое в документах того времени комната получила не от росписи, а от золоченых лепных масок шестнадцати ветров — по одному над каждым медальоном — которые отделяют безбурную небесную сферу от тревожных сцен на земле. Действительно ли шестнадцать ветров[375] — главное в комнате, или эти маски, как и орлы в соседней, были выполнены раньше остального убранства, а имя, появившееся в ранних документах, осталось и после росписи?

Вряд ли следует придавать этому названию слишком большое значение, ибо другой современный источник говорит о «camera delli pianetti et venti»,[376] и если планеты эти не были изображены на шпалерах, от которых не осталось следа, то остается присовокупить это упоминание к великому множеству других свидетельств, убеждающих, что загадки ренессансной иконографии свою задачу выполнили — остались загадками.

Однако, вне сомнений, были исключения. Когда император Карл V в 1503 году посетил Палаццо дель Тэ, он много восхищался этой комнатой, которая в то время служила жилищем самому маркизу. Нам сообщают, что он провел здесь час в разговоре с кардиналом Чибо, попросил в подробностях все ему объяснить, очень хвалил комнату, тех, кто расписал ее и придумал.[377]

Так кто же ее придумал? В отсутствие документальных свидетельств можно лишь высказать догадку. Это мог быть тот самый Лука Гаурико, в чьих трудах мы отыскали ключ к изображениям большинства месяцев. Даже без этого свидетельства, которое само по себе еще бы ничего не говорило, он — наиболее подходящий кандидат в астрологические советчики Федериго Гонзага. Мы знаем, что он поддерживал с семейством Гонзага самую тесную связь.[378] Он сочинил поэму-предсказание о будущем Мантуи,[379] провел несколько лет в этом городе[380] и включил особый совет Федериго в предсказание на 1526 — велел тому опасаться в июне женщин и лошадей, двух основных своих увлечений.[381] весной этого года, как раз когда задумывался Палаццо дель Тэ, Гаурико состоял с маркизом в переписке и, возможно, даже приезжал в Мантую.[382] В любом случае он презентовал Федериго первое печатное издание «De Rebus Coelestibus» Бониконтри, а в посвящении превозносил его как второго Александра, Цезаря, Августа, Гектора и Ахилла. Возможно, у Пьетро Аретино был резон, в свою очередь, посвятить Федериго Гонзага сатирическое предсказание на год 1527, в котором он высмеял Гаурико и его астрологические выкладки.[383]