Мы знали друг друга давно и научились быть друг к другу жестокими.

Совсем недавно, всего лишь полгода назад, у нас было всё хорошо. Но всё хорошее имеет особенность быстро заканчиваться. Приход любви одухотворяет жизнь, а уход, неожиданный или предсказуемый, опустошает. И самое печальное, что нет объяснений ни приходам, ни уходам; и как невозможно убежать от любви, так невозможно и остановить её. Она угасает, как, наверное, может угасать только сама жизнь.

А ещё это было время перемен и дыхания свободы, неожиданно ворвавшихся в наши шумные аудитории. Время надежд, когда казалось, что мы действительно начинаем жить в другой стране. Начиналась новая эпоха, и только смутная тревога перед будущим наполняла студенческие тусовки и повисала в кулуарных спорах.

В этот год мы часто ходили на митинги, и ещё не устали от разговоров о политике.

Надвигались перемены, перемены… к чему?

В какой-то миг устарело всё. История средних веков, которую мы изучали несколько лет, вдруг показалась ненужной. Галлы, франки, лангобарды; Меровинги и Каролинги, империя Карла Великого, костры инквизиции, загадочный тёмный мир, породивший цивилизацию, которую мы теперь пытаемся догнать.

«Не дай вам Бог жить в эпоху перемен», – сказал древний китайский философ.

Трудно было представить, что чувства тоже могут устареть. Впрочем, я ещё немного люблю тебя. Хотя бы за то, что мы читали одни и те же книги и статьи, ходили на митинги, слушали речи 1-го съезда народных депутатов и с чисто детским удивлением открывали для себя новую историю – историю насилия в стране. И сама правда об этой истории давала моральные силы, и жажда этой правды умножалась – её хотелось ещё и ещё, словно лекарства от лжи, в которой мы жили предыдущие годы. Рушились идеологические догмы и медленно возрастало не очень глубокое понимание свободы, о которой тогда говорили с таким вдохновением, с каким больше не говорили никогда.

К концу учебного года оказалось ненужным и другое: ожидания друг друга после лекций, хождение вместе на экзамены, встречи до занятий и после, и постепенно таяло неутомимое стремление всегда быть вместе.

Наша последняя встреча произошла в тот день, когда генеральный секретарь ЦК КПСС, ставший президентом Советского Союза, давал присягу на Конституции. В мрачном молчании мы смотрели телевизор, поссорившись в очередной раз из-за какого-то пустяка, уже как будто по привычке. После этого Дима уныло пошёл меня проводить, а из соседней комнаты вышел Михаил Аркадьевич и, направляясь на кухню, грустно посмотрел нам вслед. Неразговорчивый, замкнутый, он казался мне странным и загадочным человеком.

Но прошёл июнь, были сданы последние экзамены, и стало как-то пусто и ещё более тревожно. Мы не встречались.

Но в конце июля Дима неожиданно позвонил и сказал, что хочет увидеться.

Говорят, что каждый исторический период имеет свой глубокий внутренний смысл. Смысл времени, в которое жили мы, был для нас непонятен в самом глубоком смысле этого слова. Любой другой период истории, казалось, был вполне объясним и логичен с точки зрения его общечеловеческого смысла. Смысл этого времени, когда оказалось, что мы вроде бы живём в свободной стране и вроде бы нет, не доходил до нашего сознания. Может быть, нам вообще не дано понимать современность, пока она не уйдёт в прошлое и не превратится в одну из страниц мировой истории.

Дима любил тусовки и митинги, на которых выступал за суд над коммунистами и компартией. Незадолго до этого он сам вышел из комсомола, демонстративно выбросив комсомольский билет.

История средних веков, в которой он не видел связи с современностью, в какой-то момент перестала его интересовать. Нужно понять то, что происходит сейчас, говорил он, а не то, что было тысячу лет назад, да ещё где-то там, в Европе… Зачем это нужно нам? И самое главное, вздыхал он иногда с видом умудрённого и уставшего человека, – для чего нужна эта профессия, если в любой момент может произойти переоценка ценностей?

Непонятно, зачем ему захотелось увидеться. Ведь так хорошо, когда мы уже почти отвыкли друг от друга, пройдёт ещё немного времени, и забудем совсем. Надо только подождать. А пустота… она заполнится чем-нибудь. Но надо, в конце концов, приобрести и этот опыт – уход любви, похожий на смерть. Ведь пустот не бывает, даже если пустота похожа на смерть.

Мы сидели на скамейке в маленьком зелёном дворике, где встречались и прежде, после ухода с лекций, в перерывах, или вечерами, когда хотелось побродить где-нибудь.

Он изложил свою просьбу сухо, деловито, без эмоций. Он хотел, чтобы я составила ему компанию в поездке на север, на родину его отца.

– Это ты сам хочешь? – спрашиваю я так же сухо, с какой-то осторожностью и недоверием. Это было что-то новое.

– Я сам.