Пока Полковник окончательно, как он выразился, «доводил до ума баню», Верка вышла из палатки и присела с недочитанным романом Обручева на бревнышко их импровизированной столовой. Она сидела не двигаясь, и поэтому парочка прикормленных и не слишком осторожных бурундуков вскоре покинула свои убежища под каменными развалами и принялась шмыгать в каких-то двух-трех метрах от ее ног – собирать крошки с геологического стола. Бурундуки то и дело пересвистывались и, время от времени поглядывая на нее, сверкали черными раскосыми глазенками. Они были такими забавными и хорошенькими, что Верка оторвалась от текста и стала незаметно наблюдать за зверьками. «Вадима бы сейчас сюда с его телеобъективом», – подумала она. Чуть шевельнулась, и бурундуки тут же стремглав бросились в свои укрытия. Она вновь склонилась над книгой и, погрузившись в увлекательный мир смелых и отчаянных героев, не услышала, как сзади подошел Белявский.

– Что читаем? – поинтересовался начальник.

– «Плутонию», – чуть вздрогнув от неожиданности, ответила она. – Обручева…

– И на этот раз очень неплохой выбор для студентки. В тему, в тему… – похвалил он. – Владимир Иванович, как вы, наверное, знаете, наш коллега. Большой геолог. На Витиме и Олекме работал, у вас на Байкале, по Китаю немало побродил. К слову сказать, нашу же с Вадимом альма-матер закончил, еще в прошлом веке, кажется, в 1881 году. Только тогда это был не Ленинградский, а Санкт-Петербургский горный институт. Но все равно наш. Как говорится, мелочь, а приятно…

Верка молча закивала головой. А Белявский продолжил:

– Представляешь, он только по одному Китаю прошел маршрутами больше тринадцати тысяч километров! Треть экватора! Великий геолог!.. Ну и писатель очень неплохой.

– Неплохой, – согласилась Верка.

– Правда, «Плутония» немного искусственна, чувствуется рука ученого, ставшего на время беллетристом, – уже спокойнее и без прежнего восхищения заключил Белявский.

– Мне тоже «Земля Санникова» больше понравилась, – отозвалась Верка, – но я ее уже дочитала. После «Плутонии» и читать будет нечего, как-то не подумала, что сезон такой длинный, а книги в поле проглатываются быстро.

– Особенно в немаршрутную погоду, – согласился Белявский. – Но если нечего будет почитать, можешь заглянуть в мой пиратский сундук, парочку-другую исторических романов я всегда прихватываю. Правда, они не для широкого круга…

– Спасибо, непременно загляну, – улыбнулась Верка, вспомнив первую любовь Белявского. – А история-то все-таки вас не отпускает?

– Не отпускает. Не отпускает, Вера Васильевна… Вот и сегодня опять хочу к ней прикоснуться, так сказать, непосредственно. Можешь составить компанию.

– В каком смысле? – не поняла Верка.

– Хочу в старый лагерь сходить. Недалеко он тут, не больше часа ходьбы. С гулаговских времен остался.

– С каких-каких времен? – Верка опять услышала от Белявского непонятное слово.

– С гулаговских, – повторил он. – Гулаг. Это система была такая – Главное управление лагерей СССР. Всю страну охватывала. Один запрещенный писатель ее даже архипелагом назвал…

– Какой писатель? – тут же заинтересовалась Верка, вспомнив, как в общежитии время от времени ходили по рукам перепечатки стихов или даже целых книг, авторы которых не слишком-то жаловали родную власть. Но говорить об этих, как их называли почему-то, диссидентах с чужими было не принято, а читать обычно давали только «на ночь». Ненамного легальнее были и дружно не одобряемые преподавателями, неизвестно кем сделанные гибкие пластинки и записи Галича, Высоцкого, Окуджавы, Городницкого, хотя звучали они во всех комнатах и пелись под гитару на всех студенческих вечеринках. Верка и сама знала десятка три таких песен. Так что о запрещенной литературе она кое-что слышала. – Так какой писатель, Игорь Ильич? – переспросила она еще раз.

Белявский понял, что сболтнул студентке лишнего, и, сделав вид, что не расслышал ее вопросов, продолжил:

– Вот и этот лагерь входил в Гулаг. При Сталине…

– Помню-помню… Вы в прошлый раз, когда с Афанасием про аэропорт и шаманку рассказывали, кажется, его и поминали.