К вечеру, оживив грустно затихший лагерь лаем собак и возбужденными голосами, возвратились охотники. Все тут же высыпали из палаток.

– Порядок, – отрапортовал Сосновскому старший. – Ухлопали хромоногого! В соседней долине, на самом верху, собачки его на Сером Прижиме обложили. Ну и умный оказался, сволочь! Подходим мы, а он спиной к яру стал, ухватил передними лапами деревину и колошматит ею собак, подойти им не дает! Ну, мы в него и разрядили по обойме. Грохнулся с прижима, а там высота метров двадцать… Глянули сверху – лежит, не шевелится. Мы и спускаться не стали. Да и на кой он нужен, людоед, пусть гниет вместе со шкурой! Кстати, шкура-то у него масти редкой, не зря говорят, бог шельму метит – почти черный весь, а на груди пятно белое…

Стоявшая позади всех Верка тихо вскрикнула и упала. Несколько мужчин бросились к ней, но Диметил подхватил на руки первым.

– Нервы не выдержали, – заметил один из вертолетчиков.

– Да тут у слона не выдержат! – зло сплюнул Сосновский. – У мужика крыша поехать может, не то что у девчонки. В постель ее да приглядите. Займитесь, доктор!

– Нет-нет, и-извините меня, – уже очнувшись и услышав последние фразы, Верка замотала головой: – Я сама. – И, отстранив Диметила, который пытался ее поддержать, неуверенно пошла в палатку.

Тупо и бесчувственно уставившись в темноту, она сидела до тех пор, пока в лагере не стихли последние разговоры. А потом взяла фонарик, револьвер, лопату и шагнула в темноту.

До Серого Прижима оставалось совсем недалеко, надо было только обогнуть по тропе небольшую скалу, и вдруг за этим последним поворотом вспыхнуло ослепительное сияние. Верка невольно зажмурила глаза, а когда открыла их, то увидела, как над долиной медленно поднялся сияющий диск, еще раз ярко полыхнул и исчез.

«Прилетели за ним! Он жив! Они спасли его!..» – Верка опустилась на сырой холодный камень и наконец-то заплакала. Это были и слезы радости – ее любимый жив, и слезы горькой утраты – она его больше никогда не увидит…

Реанимационная бригада работала прямо в дисколете. Корабль еще только входил в подпространство, а пациенту уже поменяли шесть жизненно важных органов, закачали необходимое количество искусственной крови, регенерировали разрушенные костные ткани. И он, непонимающе замигав глазами, тихо зашептал:

– Где я?.. Почему я не трансформирован?.. Кто вы?..

– Закон компенсации, парень! – Один из врачей-реаниматоров склонился к нему. – Сработал закон досрочной компенсации. Ты получил от своих дикарей по полной программе, в пять раз больше, чем положено за год самого жесткого наказания. Так что ты больше не Транскрил и скоро будешь на родном Лемаре.

– Считай, что очень удачно выкрутился из этой переделки, – добавил главный реаниматор. – Еще бы чуть-чуть – и не подлежал бы восстановлению.

– Я не хочу! Я не хочу на Лемар! – Глаза его полыхнули отчаянием. – Вера! Вера! Я хочу к Вере! Верните меня назад! Верните!

Он попытался встать, но не смог. От слишком резкого движения боль пронзила тело, хоть оно и было в анестезии. Перед глазами вспыхнули красные круги и пополз текст, тот самый земной текст, который он раз за разом прокручивал в мозгу, умирая под прижимом. Гир зачем-то попытался и сейчас произнести его вслух: «Когда вы достигнете конца вашей жизни, единственное, что будет иметь какое-то значение, – это та любовь, которую вы отдали и получили. В своем путешествии в следующий мир единственное, что вы можете взять с собой, – это любовь. Единственная ценная вещь, которую вы оставите в этом мире, – это любовь. Больше ничего. Вот почему любовь – это величайший дар в жизни. Она придает жизни смысл. Именно благодаря ей стоит жить».

– Бредит, – усмехнувшись, поставил диагноз главный реаниматор. – Эти дикари так его разделали, а он назад к ним просится, про какую-то их любовь чушь городит. Все понятно: обратная психическая реакция… Пройдет через денек-другой. Давайте-ка его в анабиоз, пусть проспится как следует, мозги в порядок приведет. И зарезервируйте место в реабилитационном центре у Розового океана… Ну и пациенты сегодня попадаются…

Хотя с каждым часом двигаться становилось все труднее и труднее, Зверь шел целый день. И еще день. И еще. И, наконец, добрел до того самого логова, в котором когда-то появился на свет. Удивительное дело, но за столько лет берлога даже не обвалилась. Больше того, когда он спустился внутрь, Зверю показалось, что обратившаяся в труху подстилка до сих пор хранит запах матери – самый приятный запах на этом свете. Блаженно его вдыхая и уютно свернув в большой мохнатый клубок избавляющееся от болей и удушья тело, он стал медленно погружаться то ли в сон, то ли в забытье.

Последний луч заката, окончательно возвращая Зверя в детство, пронзил лаз берлоги. Он зажег тысячи мерцающих пылинок, которые, вырастая на глазах, превращались в бабочек. И маленький медвежонок снова радостно хватал их ловкой пастью. Но только теперь они были почему-то не белые, а красные, а потом и вовсе превратились в черных и слились в сплошную непроницаемость.