Имелись и другие отличия. «В монастырях общежительных было заведено, чтобы богослужение совершалось каждый день неопустительно… относительно монастырей особ-ножительных есть вся вероятность думать, что… в большей части их богослужение совершалось вовсе не каждый день, а только по воскресеньям и по праздникам, и что в будни монахи их предоставляли себе довольствоваться действительным или мнимым совершением келейной службы». Столь существенное различие объяснялось тем, что «в монастырях общинножитных все труды, в том числе и труд совершения богослужения, были общие… Но другое дело в монастырях особножитных: здесь был каждый сам за себя и по себе и никто не обязан был чем-нибудь служить для других даром; следовательно – здесь монахи должны были платить от себя сообща служившим для них священникам особую плату». В общежительных монастырях устав предписывал для монахов общность и тождество пищи и одежды. В особножительных обителях отсутствие устава приводило к довольно заметным отличиям даже в том, как монахи были одеты. Одним словом, заключает Е. Е. Голубинский, «в монастырях этих требовался один нравственный надзор. Так как они представляли собой нечто совсем вольное, своего рода казачество в монашестве, то нет сомнения, что и нравственный надзор в них был до последней степени слаб и более номинальный, нежели действительный».[570]
Нарисованная картина бытового уклада в особножительных обителях кажется настолько отличной от привычного нам представления о монастырской жизни, что даже Е. Е. Голубинский называл их «ненастоящими», в отличие от «настоящих» общежительных. Поневоле может сложиться впечатление, что подобные обители сплошь и рядом были населены различного рода авантюристами, которые, сменив мирскую одежду на некое подобие рясы, по сути дела, ничего не меняли в своей жизни и по-прежнему оставались мирянами. И хотя на практике такие люди встречались, все же подавляющее большинство насельников подобных монастырей составляли те, кто действительно уходил от мира в поисках спасения своей души. И все же, судя по всему, определенные сомнения по этому поводу в Константинополе сохранялись, и неудивительно, что патриарх Фи-лофей потребовал от Сергия «самого того образа пременити», ибо он «равен мирьским людемь является и образом и вещьми». При этом патриарх полагал, что подобное отступление от истинно монашеской жизни было вызвано «не-вегласием» (невежеством) и дикостью «земли тоя».[571]
Было бы, однако, грубейшей ошибкой считать, что все содержание послания патриарха Филофея к Сергию Радонежскому сводилось лишь к требованию перехода Троицкого монастыря к общежительному уставу. Если вчитаться в текст «Послания константинопольского патриарха русскому игумену об иноческой жизни», легко увидеть, что главная проблема, стоявшая перед патриархом Филофеем при рассмотрении фигуры Сергия в качестве преемника митрополита Алексея, заключалась в совершенно другом. Не нужно даже доказывать, что глава Церкви в первую очередь должен быть пастырем. Между тем Сергий был монахом, а в монастыри шли прежде всего не для пастырства над другими, что есть священство, а для спасения посредством подвигов собственной души.
Разумеется, патриарх Филофей не отрицал необходимости иноческих трудов, благодаря которым достигалось «и благое воздержание и терпение: идеже бо воздержание и пост, удобь свершается послушания великая вещы; идеже отсечение хотения своего, ту сладость места не имать, ни брашен различие».
Но достичь «воистину безбурное пристанище, еже есть в самого того мира мысли» можно только «владеющему духу, души рекше и тела». Для этого недостаточно только «послушания, воздержания, поста и неспанья» – необходимо «отца своего и наставника игумена слушати, яко пастуха и учителя, яко самого то рекше Христа». При этом подвиги пастыря для спасения души гораздо ценнее, чем подвиги отдельно взятого инока: «Пастух бо и учитель поднимает бремяна послушливых, егда ученици добре покараються; яко бо за себе, тако и за ученики слово въздасть; аще ли ни, кождо понесет свой дългъ».
В заключение патриарх выражал надежду, что Сергий «се же творя и уча, да всех привлечет к себе, да тем же иже в послушании, дарует живота вечьнаго, да постящихся венчает, да алчущих правды наплънит, да явьствен будет чистыя сердцем, да тружающихся и обременных покоить, да изгнанных и досаждаемых и бьеных, любве ради его, царь-ства своего даруеть вечнаго. Аще убо послушание велико есть и миряном всем и тем, иже во власти суть».[572]
Вместе с патриаршей грамотой Сергий Радонежский получил, как мы знаем, от греческих послов и «поминки» – крест, параманд и схиму. Это были не просто подарки. Для Средневековья характерным являлось почти повсеместное использование языка аллегории, который применяли искусно, свободно, остроумно и, самое главное, понятно для своих современников. Ныне же этот язык практически полностью вышел из употребления.
Попытаемся разгадать смысл присланных из Константинополя подарков. Отправляя в Радонеж предметы монашеского одеяния, патриарх Филофей как бы намекал троицкому игумену о необходимости перехода его самого и основанной им обители от «полумирского» к истинно монашескому образу жизни.
Как справедливо указывает Н. С. Борисов, такой же аллегорический смысл таил и присланный патриархом крест, точнее, сам подбор сокрытых в нем святых мощей.[573] Почему из множества православных святых патриархом Филофеем были выбраны для закладки в крест мощи именно 40 мучеников севастийских, Афанасия, Евдокии, Елевферия, Феодосии-девицы и, наконец, литовских мучеников? Поскольку дни памяти этих святых приходятся на совершенно разные даты (с января по август), мы не можем принять интерпретацию Н. С. Борисова, попытавшегося связать этот выбор мощей со временем возвращения митрополита Алексея из Константинополя летом 1354 г.
Для разгадки скрытого смысла обратимся к житиям упомянутых святых. Знакомство с ними показывает, что перед нами, по сути, краткий конспект наставления патриарха новому пастырю. Подобные наставления являлись достаточно традиционными и обычно состояли из трех частей. Как правило, в первой из них трактовались естественные основания пастырского служения, его всеобщность и божественное установление его в христианстве. Этому соответствовали вложенные частицы «Животворящего Креста» и мощей 40 мучеников севастийских (память 9 марта). По преданию, за непреклонное исповедание христианской веры они были осуждены пробыть ночь в озере, покрывшемся льдом при северном пронзительном ветре. Охранявший их страж видел небесные силы, возлагавшие на них венцы. И хотя тела мучеников были сожжены, удалось все же спасти их останки, которые были разделены по всей земле, чтобы каждая область получила от них благословение.
Во второй части таких наставлений говорилось о личности священника – каков он должен быть по своим качествам. В греческом синаксаре, составленном приблизительно в XII в., об Афанасии (память 18 января и 2 мая) можно прочитать следующее: «Говорю, что Афанасий и умерший жив, ибо праведники и по смерти живут». Здесь для нас важно слово «праведники», которым на церковном языке называли святых, пребывавших в земной жизни не в отшельничестве или монашестве, а в миру – в частности, ветхозаветных святых.[574] Тем самым патриарх ставил Сергия перед выбором: что важнее – индивидуальное спасение или общее? В первом случае надо было продолжать монашеский путь, во втором – вступать на дорогу пастырства.
Далее в подобных наставлениях следовали рассуждения относительно проповеди, священнослужения, уврачевания и пастырского попечения о душах пасомых. Преподобному-ченица Евдокия (память 4 августа), по сказанию о ней, была римлянкой, обратившей ко Христу немало язычников. Ее имя должно было напоминать о долге пастыря проповедовать евангельское учение среди еще непросвещенных язычников, которых было немало в пределах Русской митрополии.
В один день с Евдокией отмечалась память мученика Елевферия. Согласно его «Житию», он принял крещение и выстроил в своем имении церковь. Когда после этого он явился к императору, то причиной долговременного отсутствия выставил болезнь, излечение которой требовало чистого воздуха. Но один из слуг Елевферия открыл царю тайну его обращения в христианство и об устроении им церкви. Император, прибывший в имение Елевферия, лично обнаружил в его доме христианский храм, хотя он был устроен внизу, куда вел почти неприметный ход. Поскольку святой не захотел принести жертвы языческим богам, государь велел тут же отсечь ему голову. Так как митрополит Алексей получил мирское имя именно от святого Елевферия, патриарх этим напоминал Сергию о многолетнем отсутствии предстоятеля Русской церкви в литовской части его митрополии и необходимости священнослужения.
Преподобномученица Феодосия Константинопольская (память 29 мая) славилась даром исцеления от своего гроба. Так, по словам агиографа, некий юноша из Фригии, лишившийся употребления разума и ног, был принесен неизвестным ему человеком ко гробу святой и получил совершенное здравие. Другой юноша, упавший с коня, мгновенно исцелился после того, как, будучи полумертвым, был принесен к гробнице Феодосии и помазан елеем от лампады. Упоминанием ее имени патриарх прямо указывал на болезненное состояние литовской части Русской митрополии и выражал надежду, что эти раны будут исцелены.
Наконец, называя мучеников литовских (память 14 апреля), патриарх прямо ориентировал Сергия на то, что он должен осуществлять пастырское попечение не только в Северо-Восточной Руси, но прежде всего в литовских пределах.[575]
Подобного рода наставления не являлись чем-то необычным для того времени, поскольку в Средние века, как на Востоке, так и на Западе, церковные должности, особенно высшие, по воле светской власти часто занимались (нередко ради почестей и синекур) лицами светскими, отличавшимися чисто мирским образом жизни.
Тем самым видим, что, несмотря на определенные сомнения по поводу Сергия Радонежского как преемника митрополита Алексея, патриарх Филофей должен был согласиться с его кандидатурой. Определяющим в этом выборе стала тогдашняя политическая ситуация, требовавшая создания мощной антимусульманской коалиции.[576]
Фигура троицкого игумена, достаточно далекого от московско-литовских споров, судя по всему, устраивала и Москву и Литву. Патриарх Филофей, дав согласие видеть в качестве будущего главы Русской митрополии Сергия Радонежского, тем самым подтолкнул литовских и русских князей к сплочению в борьбе против татар. Об этом свидетельствуют весьма знаменательные сообщения Рогожского летописца под тем же 1374 г.: «А князю Дмитрию Московьскому бышеть розмирие съ тотары и съ Мамаемъ… Того же лета въсенине (осенью. –
Эти летописные свидетельства позволяют достаточно уверенно говорить о том, что патриаршая грамота была получена Сергием Радонежским летом 1374 г. К этому же времени следует относить и введение общежительного устава в Троицком монастыре.
Тот факт, что после предварительного согласия патриарха Сергий становился своего рода «нареченным» будущим митрополитом Киевским и всея Руси, резко усилил интерес к нему в верхах тогдашнего общества. Именно этим объясняется приглашение Сергия князем Владимиром Андреевичем Серпуховским в его стольный город для участия в закладке нового монастыря.