По мнению С. Б. Веселовского, «Иван Васильевич увидел в этом личную обиду и не желал удовлетвориться почетным положением в первых рядах боярства. Под впечатлением обиды Иван Васильевич сошелся с сурожским гостем, которого летописи называют Брехом Некоматом. Имя этого Бреха неизвестно. Если Некомат было его прозвищем, то, очевидно, оно было дано ему по заслугам. Дело в том, что русское слово „брех“, „брехун“, по своему значению очень близко к греческому слову „некомат“, что значит хитрый человек, проныра и интриган. Некомат был богатым человеком, имел в Московском княжестве вотчины и по своей профессии сурожанина-гостя знал хорошо дороги в Орду и Крым, с которыми постоянно поддерживал деловые связи. Своими речами и предложением помощи в Орде Некомат соблазнил Ивана Васильевича на дерзкое предприятие – вмешаться в борьбу тверского князя Михаила с московским князем за великокняжескую власть».[599]
Едва прибыв в Тверь, московские беглецы нашли полное понимание у тверского князя, который сразу отправил их в Орду за ярлыком на великое княжение. По свидетельству Рогожского летописца, Иван Васильевич Вельяминов и Некомат выехали «на Федорове неделе» – первой неделе Великого поста, приходившейся в 1375 г. на 5—11 марта.[600] Столь быстрое согласие тверского князя на предложение Вельяминова – явный показатель того, что переговоры между ними велись задолго до отъезда боярина из Москвы. В самом конце марта 1375 г. – «о средокрестии», то есть на Крестопоклонной (четвертой) неделе Великого поста (в 1375 г. она приходилась на 26 марта – 1 апреля) Михаил Тверской отправился в Литву, «и тамо пребывъ въ Литве мало время приехалъ въ Тферь».[601] С кем и о чем он там вел переговоры, летописцы не уточняют, но, судя по всему, тверской князь договаривался с Ольгердом о противодействии Москве во время предстоявшей схватки за великокняжеский стол.
Уже 13 июля 1375 г. в Тверь в сопровождении ханского посла Ачихожи вернулся Некомат с ярлыком на великое княжение. Столь быстрое получение ярлыка и ожидавшаяся поддержка тверских притязаний со стороны Литвы и Орды вызвали в Твери настоящий приступ эйфории и «князь велики Михаило, има веру льсти бесерменьскои, ни мала не пождавъ, того дни послалъ на Москву ко князю къ великому Дмитрию Ивановичю, целование крестное сложилъ, а наместники послалъ въ Торжекъ и на Углече поле ратию».[602]
Однако в Москве не сидели сложа руки. Великий князь Дмитрий Иванович срочно разослал гонцов по всем русским землям с призывом прислать полки. Местом сбора ратей был назначен пограничный с Тверским княжеством Волок Ламский.[603]
Летописец дает перечень князей, участвовавших в походе 1375 г. на Тверь. Это, помимо самого Дмитрия Ивановича и его двоюродного брата Владимира Андреевича Серпуховского, суздальско-нижегородский князь Дмитрий Константинович, его сын Семен и братья – Борис и Дмитрий Ноготь, ростовские князья Андрей Федорович, Василий и Александр Константиновичи, князь Иван Васильевич из смоленской ветви (княжившей в Вязьме), ярославские князья Василий и Роман Васильевичи, белозерский князь Федор Романович, кашинский князь Василий Михайлович, моложский князь Федор Михайлович, стародубский князь Андрей Федорович, князь Роман Михайлович Брянский, но-восильский князь Роман Семенович, оболенский князь Семен Константинович и его брат тарусский князь Иван.[604]
Войска русских князей собрались чрезвычайно быстро. Уже через две недели, в воскресенье 29 июля 1375 г., Дмитрий выступил с Волока. 1 августа пал тверской городок Микулин, а 5 августа объединенные силы союзников подошли к Твери, где затворился князь Михаил. В среду 8 августа последовал штурм города. Ранним утром союзники попытались прорваться в Тверь через Тмацкие ворота. Разгорелось ожесточенное сражение, в котором принял участие сам тверской князь. Но удача отвернулась от москвичей. Был убит московский боярин Семен Иванович Добрынский, вероятно командовавший штурмовавшими, атака захлебнулась, и к вечеру москвичи вынуждены были отступить.
Тем не менее тверичам праздновать победу было рано. На следующий день союзники навели через Волгу два моста «великы» и полностью окружили Тверь: «а градъ Тферь острогомъ весь огородиша». Началась регулярная осада. В лагерь союзников прибывали все новые и новые подкрепления – через 4 или 5 дней после штурма к ним присоединились новгородцы и смоляне. В осажденной Твери надеялись на помощь Литвы и татар, «жда тоя помощи много», но она так и не пришла.
Почему татары и литовцы не помогли осажденной Твери? Это кажется довольно странным – ведь такая договоренность, судя по всему, существовала и татары с литовцами должны были прийти на выручку Твери. Очевидно, этому помешали активные действия Москвы. Под 1375 г. Рогожский летописец сообщает: «Того же лета татарове прииде за Пианою волости повоевали, а заставу Нижняго Новагорода побили».[605] Несомненно, эти действия были направлены против нижегородских князей – союзников Дмитрия Московского. Но татарам не удалось развить свой успех. Этот же источник объясняет причину: «того же лета коли князь велики был подъ Тферию, а в то время пришедше новогородци Великаго Новагорода ушкуиницы раз-боиници 70 ушкуев, а стареишина у нихъ бяше именем Прокопъ, а другыи Смолнянинъ». Для ушкуйников было все равно, кого грабить – своих или чужих. Двигаясь вниз по Волге и ограбив по дороге Кострому, Нижний Новгород и места по Каме, они «поидоша въ насадехъ по Волзе на низъ къ Сараю» и добрались в итоге до Астрахани, где и сложили свои головы.[606] Этот рейд вглубь золотоордынских владений, предпринятый, возможно, не без помощи Москвы, заставил Мамая отказаться от глубокого вторжения в русские земли, чтобы оттянуть на себя силы москвичей и бросить свои войска на защиту собственной столицы Сарая. Что касается литовцев, то они также пытались помочь тверскому князю. Об этом находим соответствующее известие в Софийской Первой летописи: «А князь Михайло Алек-сандровичь ждалъ къ себе рати, от Литвы помочи; а литовская сила приидоша близъ ко Тфери, и услышавшее великого князя Дмитрия Ивановича под Тферию со многими князи русьскими и со многою силою пришедша, и убоявшееся Литва побегоша назад».[607]
В. А. Кучкин по этому поводу пишет: «Ранние летописные памятники, содержащие описание событий 1375 г., такого факта не знают. Впервые известие о неудачной попытке литовцев помочь осажденной Твери появляется в Софийской Первой летописи. Поскольку такого сообщения нет в Новгородской Четвертой летописи, восходящей с Софийской Первой к общему источнику, становится понятным, что оно появилось под пером московских книжников, работавших над составлением Софийской Первой летописи в годы правления Василия Темного, и не может считаться достоверным».[608] Но в предыдущей главе мы уже видели, что поздние известия зачастую содержат уникальные данные, не встречающиеся в более ранних источниках. Судя по всему, перед нами ситуация аналогичная той, что сложилась пятью годами позже, когда сын Ольгерда Ягайло, узнав в 1380 г. о поражении войск Мамая на Куликовом поле, не рискнул сражаться с московскими войсками и так же, как и его отец, предпочел повернуть обратно.
Москвичи между тем планомерно разоряли тверскую территорию – были взяты города Зубцов и Белгородок (по другим данным, и Старица).
В этих условиях, прождав месяц и не видя ниоткуда поддержки, Михаилу Тверскому не оставалось ничего иного, как пойти на мирные переговоры. В лагерь противника он послал «тферьского владыку Еуфимиа и бояръ своих нарочитыхъ». Дмитрий согласился «и взя миръ съ княземъ съ великымъ съ Михаиломъ на всеи своеи воли». 3 сентября 1375 г. осада с Твери была снята, и с этого времени тверские князья более уже не предпринимали попыток оспорить у Москвы главенствующую роль среди русских княжеств.[609]
Болезнь Сергия Радонежского, как было сказано, удивительно точно совпала с этими событиями. Начавшись на второй неделе Великого поста 1375 г., буквально на следующий день после того, когда в Радонеже могли узнать о бегстве в Тверь Ивана Васильевича Вельяминова, она чудесным образом окончилась 1 сентября 1375 г., в тот самый день, когда под стенами осажденной Твери был подписан московско-тверской договор. Это совпадение позволяет высказать предположение, что болезнь преподобного носила не столько физиологический, сколько «дипломатический» характер.
В 1375 г. Сергий Радонежский оказался в очень сложном положении. Чтобы понять причину этого, следует сказать несколько слов о характере тогдашнего московского общества. Его прекрасно охарактеризовал В. О. Ключевский. Начавшееся объединение русских княжеств под властью Москвы привело к тому, что «с конца XIII столетия на берега реки Москвы стекаются со всех сторон знатные слуги и из соседних северных княжеств, и с далекого русского юга, из Чернигова, Киева, даже с Волыни, и из-за границы, с немецкого запада и татарского юго-востока, из Крыма и даже из Золотой Орды… По происхождению своему это боярство было очень пестро. Старые родословные книги его производят впечатление каталога русского этнографического музея. Вся Русская равнина со своими окраинами была представлена этим боярством во всей полноте и пестроте своего разноплеменного состава, со всеми своими русскими, немецкими, греческими, литовскими, даже татарскими и финскими элементами… Столь пестрые и сбродные этнографические и социальные элементы не могли скоро слиться в плотную и однообразную массу».[610] Все это приводило к тому, что средневековое московское общество не было едино, а разделялось на множество различных групп, объединявшихся по принципу родства или землячества. Выходцы из других княжеств зачастую встречались в Москве как чужие, чувствовали себя одиноко, окруженные порой открытым недоверием и недоброжелательством. В силу этой клановости средневекового московского общества любой появившийся в Москве выходец из вновь присоединенных территорий должен был волей-неволей примкнуть к тому или иному московскому боярскому роду.
Не являлось исключением из этого правила и семейство будущего троицкого игумена. Из его биографии мы знаем, что оно с момента своего появления в московских пределах было теснейшим образом связано с родом Вельяминовых. Напомним, что сам переезд семьи из Ростова в Радонеж мог осуществиться только благодаря помощи московского тысяцкого Протасия Вельяминова. Старший брат Сергия Стефан впоследствии стал игуменом московского Богоявленского монастыря – родового богомолья Вельяминовых и был духовным отцом Василия Васильевича Вельяминова и его брата Федора Воронца. В апреле 1356 г., спасая своего племянника Феодора от возможных репрессий со стороны противников Вельяминовых, Сергий постриг его в иноческий чин. Наконец, мы видели, что во время своей поездки в Нижний Новгород в конце 1365 г. Сергий выполнил весьма деликатную просьбу Василия Васильевича Вельяминова о сватовстве сына последнего – Микулы к Марии, дочери суздальского князя Дмитрия Константиновича.
Вместе с тем Сергий был непосредственно связан с митрополитом Алексеем – об этом свидетельствуют и миротворческая поездка осенью 1365 г. в Нижний Новгород, где он выполнял поручения митрополита, и участие вместе с главой Русской церкви в основании Андроникова монастыря летом следующего года.
Это обстоятельство не могло не отразиться на мировоззрении Сергия, в определенной мере приводило к внутреннему конфликту. Главной причиной этого было то, что Московское княжество XIV в. не являлось еще единым государством, а представляло собой, по сути дела, группу слабо связанных между собой полунезависимых уделов. Но по мере того как расширялись территориальные владения и внешнее значение Москвы, изменялись и внутренние отношения в московском обществе. Если в начале XIV в., когда только начинается процесс объединения русских земель, в Москве еще вполне действуют старые родовые отношения, то уже к середине столетия, когда Русь, дотоле разбитая на самостоятельные местные миры, постепенно сплачивается под единой государственной властью, мы замечаем первые трещины в прежней клановой системе московского общества. (В скобках заметим, что в отечественной историографии подобные процессы, приведшие в итоге к формированию единой русской народности, практически не изучены, а в западной литературе получили выразительное название «рождение нации»).
Исторически сложилось так, что на Руси в середине XIV в. роль объединяющего национального начала взяла на себя Церковь. Нити церковной жизни, далеко расходившиеся от митрополичьей кафедры по всей Русской земле, притягивали ее части к Москве. Другой особенностью процесса централизации на Руси явились чрезвычайно быстрые его темпы. Такая, по определению В. Б. Кобрина, «поразительно быстрая для средневековых темпов, почти взрывная перестройка политических отношений в стране»[611] не могла не привести к острым политическим конфликтам. Первый из них разразился в марте 1375 г.
Какие же политические позиции заняли во время его близкие к Сергию люди? Наиболее четко свою точку зрения выразил Иван Васильевич Вельяминов, обиженный на то, что ему после смерти отца так и не достался пост московского тысяцкого, который его предки занимали на протяжении нескольких поколений. Бежав в Тверь, он бросил прямой вызов великому князю Дмитрию.
Что же касается позиции митрополита Алексея, то в литературе по этому поводу было высказано два диаметрально противоположных мнения. Несмотря на это, историки единодушны в том, что владыка полностью поддержал действия великого князя. Б. В. Кричевский обратил внимание на то, что в летописных рассказах о московско-тверском противостоянии 1375 г. ни разу не упомянуто имя митрополита, хотя нам известно, как он активно действовал в период соперничества Москвы и Твери еще несколькими годами ранее. Историк объяснял это тем, что «с одной стороны, князь Дмитрий Иванович вырос, возмужал (к моменту начала войны ему было 17 лет) и стал сам в состоянии управлять княжеством, с другой – Москве начал сопутствовать успех, и экстраординарные церковные меры были уже не нужны».[612] В противоположность Б. В. Кричевскому О. В. Кузьмина полагает, что митрополит Алексей продолжал активную централизаторскую политику. При этом она рисует его как коварного дипломата. На ее взгляд, отъезд Ивана Васильевича Вельяминова в Тверь был «хорошо продуманной и блестяще проведенной провокацией». В подтверждение своих слов исследовательница создает следующую схему. Московское правительство было заинтересовано в прекращении соперничества Москвы и Твери, которое должно было закончиться подчинением последней. Решить этот вопрос можно было только военным путем. Однако, как мы помним, между Москвой и Тверью в этот период существовал подписанный 16 января 1374 г. при содействии Киприана договор. Сам же тверской князь Михаил Александрович не давал Москве повода разорвать договор. Поэтому его следовало спровоцировать на разрыв. От себя добавим, что бегство в Тверь Ивана Васильевича Вельяминова и Некомата само по себе еще не означало московско-тверского разрыва: в этот период бояре могли свободно переходить от одного сюзерена к другому, что подтверждается княжескими договорными грамотами того времени. Последующее развитие событий О. В. Кузьмина объясняет тем, что в Твери московские беглецы обещали «нечто такое, что позволило тверскому князю уверовать в свою победу. Это могло быть только одно: бунт против Дмитрия Ивановича в Москве. Сигналом к началу этого бунта должно было послужить объявление войны Москве. Тогда, с ханским ярлыком и поддержкой Ольгерда Михаил занял бы великокняжеский престол». Но никакого бунта в Москве даже не предвиделось, и это дает основание исследовательнице предположить, что за спиной Вельяминова и Некомата стоял митрополит Алексей, убедивший их в возможности волнений в Москве.[613]
Истина, очевидно, лежит посредине. В. А. Кучкин обратил внимание на то, что заключенный 1 сентября 1375 г. московско-тверской мирный договор начинается с преамбулы: «По благословенью отца нашего Алексия, митрополита всея Руси». Это самый ранний случай привлечения московскими князьями главы Русской церкви для составления внешнеполитического соглашения.[614] Это свидетельствует о том, что и в 1375 г. митрополит Алексей не бездействовал, а продолжал оставаться одним из главных лиц, определявших московскую внешнюю политику, направленную на объединение русских земель.