– Ага, – ответила я, – кажется, ей нужна моя помощь.

Я открыла заднюю дверь и начала подниматься по бетонным ступеням. Мама, конечно, была наверху. По мне, если платье стоит 750 долларов, оно не должно доставлять столько хлопот. Как говорила бабушка Банни: «Красивой быть непросто». Ну, быть непривлекательной и не иметь стимула измениться – тоже не сахар. Я знала, что миссис Грант спросила о планах только из вежливости. Скорее всего, я поступлю в колледж штата Джорджия, но нельзя сказать, что я так и планировала. Меня не приняли ни в одну из «Семи Сестер». Даже в «сводную» не взяли.

Я думала о флейте и скрипке, уютно лежащих в отделанных бархатом футлярах. Я потеряла к ним интерес еще до того, как поняла, что у меня нет выдающихся способностей. Игра на флейте никому не приносила славы. В целом мире нет ни одного флейтиста, чье имя было бы на слуху. Каждый мальчик, играющий на трубе, мечтает стать вторым Майлзом Дэвисом, но флейта – это инструмент, за который человек берется, когда не может придумать занятия получше.

Я прошагала через гостиную, кухню и зашла в спальню родителей, идя на шелест и шуршание кринолина. Там и обнаружила маму: под взглядами болванок для париков она вся изогнулась, пытаясь дотянуться до молнии на спине.

– Помоги, – пропыхтела она.

Лицо стало потным от приложенных усилий. Я потянула крохотную молнию вверх, запечатывая мягкое коричневое тело в футляр из шелка и китового уса. На меня накатила волна нежности, и я прижала губы к ее коже прямо над крючком и петлей.

– Я люблю тебя, мама, – сказала я, когда она подошла к зеркалу и, засунув руку в вырез в форме сердечка, приподняла и водрузила на место сначала одну грудь, потом другую.

Дамы в салоне были воспитанной публикой. Миссис Грант, видимо, нравилось хлопать в ладоши, так что, когда мама вошла через заднюю дверь, она первой встретила ее аплодисментами, а за ней другие клиентки. Они восхищались и обработкой рукавов, и вышивкой на корсаже, и крошечными жемчужинками, явно пришитыми вручную. Мама отмахивалась от комплиментов и извинялась за торчащий живот. Она сказала, что наденет корсет, который носила бабушка Банни еще в 1950-е.

– Это будет мое «что-то старое» [28], – пояснила мама. Глянув на отражение, добавила: – Хотя за «что-то старое» вполне сойду сама. В этом году мне будет сорок три.

Все тут же принялись уверять, что она совсем не старая, но никто не стал уточнять, что это не свадьба, а всего лишь вечеринка.

Я несла за мамой шлейф, словно фрейлина, а потом встала на колени, чтобы показать, как его можно собрать в складки, чем заработала новые аплодисменты от миссис Грант. Пока я копошилась на полу, сводя атласные петельки с крошечными жемчужными пуговками, латунные колокольчики на двери зазвонили, сообщая, что в «Розовую лису» зашел новый посетитель. Голос мамы стал тоненьким, как пищевая пленка:

– Здравствуй, Дана.

Я отодвинула платье в сторону, словно тяжелую штору, и увидела пропавшую подругу, а рядом – ее маму. Обе были одеты как учительницы: юбка-карандаш, блузка, застегнутая на все пуговки. Если бы я не была с ними знакома, то решила бы, что они миссионерки какой-нибудь строгой религии.

– Дана!

– «Дана!» – передразнила ее мать.

– Закончи со шлейфом, – сказала моя, когда я попыталась встать с пола.

Хотя она была обернута во много слоев дорогой ткани, я почувствовала, как тело напряглось. Мама заслонила меня собой. Руки не слушались, но я не встала с колен и продолжала вдевать бусинки в петельки, пока весь шлейф не оказался собран в пышные складки ниже маминой талии. Она стояла неподвижно, пока я не закончила. Дана и ее мать тоже ждали. Когда я вспоминаю этот момент, эта небольшая пауза видится проявлением учтивости.

Мама сделала два шага к Дане и ее матери и протянула руку.

– Я миссис Уизерспун. Вы, должно быть, мама Даны.

– Да, – ответила та. – Я миссис Гвендолен Ярборо.