После смерти одного из гардемаринов самые ослабленные были отправлены в местный небольшой санаторий – среди этих четверых и наш герой. Скромный санаторий притаился в соседней бухте Омбла рядом с высокой пристанью, с неё любили нырять русские и французские моряки. Так Александр неожиданно стал постояльцем уютной белой виллы «Термотерапия», украшенной балконом и двумя колоннами, приютившейся у самой воды. В обеденном зале его соседки – жена венгерского издателя с дочкой Илоной (при расставанье оставившей ему на память о себе большой опал из турецкого пояса). Элегантную матушку с хорошенькой дочкой Александр катал днём на маленьком четырёхвёсельном боте, увлечённо беседуя с ними по-французски. Во время остановок он делал наброски. Вскоре очарованные дамы убедились – перед ними одарённый художник, и почему бы ему не сделать иллюстрации к новеллам Мопассана для будапештского издательства, благо его возглавляет их близкий родственник, не попытать счастья в венгерской столице?
Но девятнадцатилетнего гардемарина волнуют и не столь возвышенные желания, как морские прогулки со знатными дамами. Не в силах он отказать себе в посещении «таинственного» дома, сулящего недорогие утехи, – «дома с закрытыми жалюзи и гостиной второго этажа, обитой красным шёлком». Сразу образовавшиеся парочки участвовали в общей беседе, кто-нибудь из курсантов садился за пианино, другой с чувством исполнял петербургские романсы, а девицы напевали гостям сербские, далматинские и венгерские мелодии. Торопясь в «красную гостиную» в последний раз, безденежный гардемарин Алексеев продал все свои морские пожитки, включая подушку и одеяло, чтобы внести лепту в прощальный праздник. А той, что называла себя Эсмеральдой и в колени которой он плакал «что ещё не стал мужчиной», мог благодарно отдать лишь свой талисман – тот опал, что подарила ему Илона.
В это время Китицын связывается с Севастополем, но все орловцы отказываются идти в Крым «ввиду бессмысленности дальнейшей борьбы». Военно-морскому агенту в Югославии приходит из Крыма телеграмма генерала Врангеля: «Капитана 1 ранга Китицына сменить, арестовав. "Орёл" и "Якут" направить в Севастополь». Приказано вернуть «Орёл» Добровольному флоту, когда-то созданному на пожертвования. М.А. Китицын принимает решение идти в Севастополь, командуя «Якутом». Вот его рассуждения: «В Крыму и от России человек не отрывается, и если он несёт тяготы, то не в унизительной роли беженца у богатых родственников или нищего эмигранта, а в роли бойца за свою родину, свой народ и их свободу. Это в конце концов всё-таки единственное светлое, что каждому из нас дано». В январе 1921 года «Орёл» будет переведён в Александрию и продан английской компании, чтобы бороздить воды под британским флагом.
Три месяца в Дубровнике пролетели быстро. И вот уже «ветер перекатывает мёртвые листья по опустевшей эспланаде», а иностранные корабли продолжают заходить крайне редко. В голову приходят разные мысли вплоть до бегства в Америку на трансатлантическом лайнере, ожидавшемся в начале ноября. Но лайнер, придя на рассвете, даже не заглянул в порт.
Выход из жизненного тупика оставался один-единственный: пробраться тайно на «Орёл», отправляющийся в Александрию с грузом леса. И Александра вновь спасает случай – его решает спрятать в своей каюте тот самый оренбургский приятель, нанятый на крейсер старшим матросом, которому он когда-то в Иркутске бескорыстно уступал своё место в морском училище. И вот уже заплаканные красотки из «красной гостиной», откинув вуалетки, машут цветными зонтиками уплывающему навсегда юному ласковому кавалеру. «Волнуйся подо мной, могучий океан!»
В Александрии из зайца он превратился, по предложению капитана, в юнгу с питанием из рациона товарищей, брошенного на самые непрестижные работы: у него не было выбора, иначе существовала вполне вероятная возможность попасть в арабскую тюрьму или за лагерную колючую проволоку в Сиди-Бизр, куда интернировали остатки русских полков из Галлиполи.
Начертанная звёздами судьба продержала Александра в Александрии восемь месяцев. «Орёл» после ремонта спущен на воду и встал на якорь у предместья Мекс. Вновь он наслаждается жизнью на суше – размышляет о пейзажах, отражающихся в воде, и даже пробует себя в жанре портрета местного жителя с экзотической внешностью. Став матросом 2 класса, он может тратить жалованье на книги. Этот необычный матрос на ночной вахте устраивается в рубке на палубе, словно жрец, – с книгой, фунтом турецкого кофе и пол-литровой бутылкой водки, поглощая всё за четыре часа.
«Человек толпы»
Новеллы Мопассана он читает с упоеньем, а сверхъестественные истории Эдгара По, иллюстрациями к которым ему ещё предстоит потрясти современников, зачаровывают до такой степени, что он помнит их почти как мантры – наизусть. А когда он увидел на главном проспекте странного старика, он вмиг вспомнил Человека толпы Эдгара По: «Когда в короткий мир времени я попытался анализировать моё впечатление, в уме моём поднялся смутный и хаотический рой представлений о громадной умственной силе, об осторожности, скаредности, скупости, хладнокровии, злости, кровожадности, торжестве, веселье, крайнем ужасе и глубоком, безнадёжном отчаянии». Американский писатель не сумел догнать это мистическое существо, как ни старался, он оставил его толпе.
Александр почти повторяет Эдгара По в своём восприятии Человека толпы, грязного и старого, «как мироздание»: «Его хищное лицо украшала длинная седая борода. Кожа у него была мертвенная – смесь красного, фиолетового и зелёного. Проклятье, лишившее его права на одиночество и сон и обрёкшее вечно, днём и ночью, следовать за толпой, проступало в его чертах. Маска выражала все страдания, тревоги, пороки и отчаяние этого человека». Художник его догоняет, останавливает, и тот соглашается ему позировать для портрета. Увы! Псевдогерой новеллы По, говорящий по-французски и по-русски, остаётся Человеком толпы – исчезает сразу после сеанса оплаченного ему позирования вместе с рисунком-шедевром.
И всё же главный жанр в этот момент для Алексеева – не портрет, натюрморт или пейзаж, а этюды со свободной композицией. Александр Александрович вспоминал: в то время он находился под влиянием Рериха. Живописную серию этюдов, наполненных изображением воображаемых пропастей, бездн, кучевых облаков, неприступных замков и драконов, решается показать профессионалу, известному художнику. В мемуарах он даёт лишь первую букву фамилии – Б., поясняя: этот художник – изобретатель «русского стиля». Легко догадаться: речь идёт об Иване Яковлевиче Билибине.
Рекомендация Ивана Билибина
Именно Билибин, после эмиграции из Крыма на пароходе «Саратов», жил несколько лет в Египте, оформляя в Каире православные церкви и занимаясь живописью с ученицей – Людмилой Чириковой, дочерью известного беллетриста Е.Н. Чирикова, знакомого художнику по Петрограду. Хрупкая и тихая двадцатипятилетняя Людмила показалась Алексееву во время единственной встречи в мастерской Билибина беспомощной в быту девочкой-подростком, с трудом разогревшей на плите макароны для их небогатого завтрака. Иван Яковлевич, обосновавшись в Египте в марте 1920 года, снял в центре Каира, на улице Антикхана, небольшой дом под номером 13 с розарием и пальмами, с просторной мастерской, названной Алексеевым «элегантным артистическим павильоном», и двумя жилыми комнатами.
Билибин в это время работал над заказом греческого магната Бенаки. Художник в одном из писем на родину объяснял: «Я делаю большую декоративную картину, 5½ метров на 2½, которая украсит комнату в византийском стиле одного богатого грека. Размеры для меня необычные, но очень интересно. Работаем над нею уже 8 месяцев, вероятно, придётся проработать ещё месяца два. На картине есть император с императрицей, и процессия мужчин и женщин, и иконный город, и много орнаментики. Стиль – приблизительно VI века, юстиниановской эпохи». Гость решил: «необозримое настенное творение», занимавшее всё ателье, предназначается для коптского собора.
Оценка эскизов юноши знаменитым художником была доброжелательна и подтверждалась двумя рекомендательными письмами и напутствием: «Будьте настойчивы. Живописи можно учиться только в двух городах: в Мюнхене и в Париже». Но вместо Парижа пришлось пойти добровольцем в трюм работать за троих на всё тот же «Орёл», направлявшийся в Англию, в порт Саутгемптон; плаванье заняло четырнадцать дней.
Душистый платок Эвелин из Саутгемптона
Они прибыли на закате лета 1921 года, чтобы провести здесь целых три месяца. Новый английский закон запрещал нанимать на работу иностранных матросов. Они должны были вернуться в порт прежней приписки крейсера, в Александрию. Начинаются долгие месяцы ожидания судна, готового взять иностранных моряков на свой борт. Законопослушная Англия выплачивает суточные, а значит, следует положиться на судьбу и ждать решения у провидения. Первые ночи спали на земле. Потом – в ночлежке для матросов. Днём праздно сидели в кафе, ожидая своей участи. «Череда дней, каждый из которых мог закончиться нашей немедленной высылкой, походила на чей-то дьявольский замысел, подобный которому не смог бы придумать даже Эдгар По». Но… Её зовут Эвелин Френсис, и она тоже увлекается живописью и даже по четвергам посещает вечерние занятия в школе изящных искусств, где, как насмешливо замечает Александр, «преподавали не лучше, чем в Уфе». Девушка рано осиротела, дочь парикмахера, скромная маникюрша, она мечтает о любви, семье, другой жизни, а её русский приятель смотрит на будущую судьбу возлюбленной сквозь призму мировой культуры – нравоучительные циклы картин Хогарта, роман Сомерсета Моэма «Бремя страстей человеческих». Конечно, и молодой художник не лишён романтических порывов: годами он будет утешаться, доставая из потайного кармана ещё пахнущий фиалками зелёный платочек, подаренный ему в минуту расставанья плачущей Эвелин.
Лондон. На гастролях Дягилева и Балиева
Сердце Алексеева там, в Саутгемптоне, не выдерживает и по другой причине: столько месяцев оторванный от России, он узнаёт, что в Лондоне со 2 ноября в театре «Альгамбра» – проездом в Америку – гастролирует труппа «Русского балета» Дягилева. На последние деньги покупает билет до Лондона (два часа на поезде) и прифранчённый – «лаковые ботинки, шёлковые носки, брюки, широченные, как Чёрное море, голубая блуза и каскетка, напоминающая мех крота», что-то ещё о смокинге и – он в театре. «Спящую красавицу» с божественной Авророй – Ольгой Спесивцевой, в декорациях и костюмах Бакста, он не застаёт, но работу прославленного декоратора всё же увидит. Он вспоминает о «Волшебной лавке» с музыкой Россини и декорациями Дерена, «Треуголке» испанского композитора Мануэля де Фалья в оформлении Пикассо и «Шехерезаде», проникнутой звуками симфонической поэмы Римского-Корсакова и украшенной Львом Бакстом, которого он немного себе представлял по журналам уфимского дяди Анатолия. Пикассо и Дерен были в новинку.
Игровой занавес, задник в «Волшебной лавке» изображён вполне реалистично. Зато декорации Пикассо в «Треуголке», выдержанные в белых, сероватых, бледно-розовых и голубых тонах, передают очарование испанского городского пейзажа. Пикассо сам расписывал занавес с фигурами испанцев, наблюдающих из ложи за боем быков. Балет был поставлен как весёлая бытовая комедия. Одеяние Мельничихи из розового шёлка и чёрного кружева – скорее символ, чем этнографическое воспроизведение национального костюма. В «Шехерезаде» доминировали восточные мотивы. Цветовая гамма большинства костюмов, исполненных знаменитым художником Бакстом, – та же, что и декораций, лишь одеяния влюблённых негров переливались серебром и золотом. В одежде шаха господствовали тёмно-синий и фиолетовый цвета в духе персидских миниатюр. Декорации, костюмы, хореография, музыка составляли изысканный ансамбль. Вскоре «весь Париж» оденется по-восточному, по-бакстовски. Марсель Пруст писал: «Передайте Баксту, что я испытываю волшебное удивление, не зная ничего более прекрасного, чем "Шехерезада"».