И вот 1917-й. Учёба в Первом кадетском корпусе подходила к неожиданному завершению. Приближались апрельские пасхальные каникулы, ему разрешено вернуться к осеннему семестру. В Петербурге после Февральской революции, смены режима неспокойно и голодно. Мария Никандровна отправляет сына к брату в достаточно хлебную Уфу. Она приедет позднее. Её задерживает служба. Они уже не живут в Гатчине, перебрались в Лесное, где Алексеева директорствует в новом сиротском приюте, окончив педагогические курсы. Мария Никандровна в сшитый ею мешочек кладёт небольшие денежные сбережения, вешает его сыну на шею, пряча под рубашку. В руках у него бумажный пакет с пожитками и корзинка с провизией. От недавней беззаботной жизни не осталось и следа. Мальчик – свидетель начала бесчинств, которым долго не будет конца. Вагоны толпа берёт приступом. Двери в поездах охраняют часовые со штыками на ружьях. Но вооружённые солдаты разбивают прикладом стёкла и пролезают в окна. А на одной станции, где нет уже никаких бабок с яйцами, хлебом и молоком, солдаты-дезертиры пытаются расстрелять начальника вокзала. Сильнейшее впечатление от русской железной дороги спустя годы отзовётся в его иллюстрациях к «Анне Карениной», «Доктору Живаго». По дороге в Уфу «откос железной дороги был размыт растаявшим снегом, всё вокруг было залито водой, виднелись лишь деревни и деревья, казалось, будто мы пересекаем Арктический океан. Передо мной проносилась степь. Вдоль железнодорожного пути, вслед поезду, бежала худая собака». На Волге начинался ледоход. Ему казалось: это звуки далёкой канонады.
9 апреля кадет Александр, с трудом нашедший себе сидячее место в «безумном» поезде, прибывает на расположенный в низине, в окружении застроенных холмов вокзал предуральского губернского города, за которым мерещилась недостижимая загадочная Азия. В Уфе он застал ледоход. Мощное и опасное для жизни людей и живности пробуждение водной стихии, сметающей на низких берегах Белой всё на своём пути – «дома, мосты, причалы и скот», – его потрясло. Уфимскую главу он спустя годы назовёт «Ледоход», придав ему метафорический смысл: Февральская революция, отречение императора, смена власти монархической на демократическое Временное правительство. В общем, «лёд тронулся, господа присяжные заседатели». В состоятельном доме дяди с прислугой, няней и кучером он неожиданно прочтёт прикреплённый кнопками на стене газетный лозунг, отпечатанный крупно красным: «Великая русская революция без кровопролития», а вскоре на бакалейной лавке сменят вывеску, и на красном фоне жёлтыми буквами будет написано: «Совет рабочих и крестьянских депутатов». Пока его возбуждают слова революционной песни, услышанной им на гражданских похоронах: «Вихри враждебные веют над нами, тёмные силы нас злобно гнетут». Он запел «Марсельезу». «Таяние снега, прилёт птиц, солнечное небо отметили весну 1917 года в Уфе совершенно особенной восторженностью; все мы – и люди и птицы – были счастливы. Весь город будоражило. По городу проходили демонстрации и несли красные транспаранты с лозунгами, которые выражали гордость и надежду на чудесное будущее». Как же жаждут люди чудес и счастья, как доверчивы и рады обманываться… и – страдать… и веровать.
Вскоре приехала Мария Никандровна. Встревоженная грозными событиями, она советует сыну не возвращаться в Петроград, а заканчивать кадетский корпус в Оренбурге. Договорились: она напишет туда прошение о его переводе, а он проведёт зиму у дяди. Ничто не предвещало, как им казалось, их прощания навсегда. Одноэтажный длинный дом дядюшки с двумя парадными входами, ведущими в апартаменты и в рабочие кабинеты, находился в самом центре, на Соборной улице (на пересечении с улицей Пушкинской), неподалёку от кафедрального Воскресенского собора. Но в нём – со столовой, обставленной модной мебелью, с картинами современных художников на стенах (тётя Катя на одной из выставок приобрела пять картин Бурлюка), – к удивлению столичного кадета, не было ни водопровода, ни канализации, как, впрочем, и во многих других домах города. «Богатые отправляли к реке дворника на лошади с запряжённой бочкой, бедные – своих жён с коромыслом на плече». Недалеко от дома Полидорова, на Торговой площади, стояла водоразборная колонка. В городе не видно ни одного автомобиля, отмечает шестнадцатилетний наблюдатель. В Петербурге вовсю раскатывают шикарные английские лимузины. А в Уфе по-прежнему принято прогуливаться в экипаже, запряжённом собственным рысаком. Жену дяди во время таких выездов сопровождал поклонник – пан Садоевский в австрийской форме из голубого драпа. Дядю Анатолия он видел редко. Дела поглощали всё время деятельного адвоката Полидорова, активного члена Городской думы от партии кадетов, созданной ещё в 1905 году. Зато обществом тридцатилетней неизъяснимо обаятельной тёти Кати, «её ароматным присутствием», он мог наслаждаться каждый вечер, после того как сына Серёжу укладывали спать.
Дядя Анатолий Полидоров
В один из вечеров, лузгая в столовой а-ля рюс вместе с тётей Катей жареные семечки, он узнавал о дядюшкиной молодости, полной лихих поступков и неожиданных обстоятельств. Как и его отец и мать, дядя Анатолий родился в Оренбурге, блестяще учился на юридическом факультете ярославского Демидовского лицея. Отец Анатолия и дедушка Александра Никандр Николаевич Полидоров родился, по-видимому, в Ярославле – заканчивал здесь духовную семинарию; жили в этом городе и близкие родственники Ракобольские, фамилия которых глухо упомянута в алексеевских мемуарах. Отчего же Анатолий оказался в далёкой Уфе?
В Ярославле бравый красавец двадцати трёх лет влюбился в дочку состоятельного купца, тайно с ней обвенчался, и согрешившие молодые решили бежать от гнева отца, не желавшего отдавать дочь за неимущего студента. Утром договорились встретиться на волжском причале. Он пришёл пораньше. Долго ждал молодую жену, она всё не приходила. Их пароход должен плыть вверх по течению. К нему пришвартовался другой, спускавшийся вниз. Анатолий «поднялся на свой пароход, пересёк его и прошёл на борт второго, который тут же отчалил и направился в сторону, противоположную направлению, выбранному молодожёнами». Может быть, он услышал яростные проклятия отца молодой жены?! Анатолий высадился на последней пароходной стоянке. В Уфе. Он снял три комнаты в доме Гирбасовых на рыночной площади. В том самом, где голубоглазая блондинка Катя рассказывала эту историю Александру и где была контора её гражданского мужа с отдельным входом. Адвокатская деятельность молодого помощника присяжного поверенного процветала и доставляла ему удовольствие. По утрам он вальяжно катался на лошади, а дочь уфимского богатого купца Гирбасова восторженно смотрела на него из окна своей комнаты. Но общественный темперамент в Анатолии не дремал. Он, в то время активный член социал-демократической партии, вошёл в уфимский революционный кружок и за участие в нём, за горячую защиту на суде революционно настроенных рабочих был арестован, посажен в городскую тюрьму и приговорён к сибирской ссылке на четыре года. Кончался год 1905-й.
Но в санях, в сопровождении двух конвоиров, он оказался отнюдь не в одиночестве. К нему по дороге с криком: «Я еду с тобой!» – пересела будущая тётя Катя, нагнав любимого на нанятом ею ваньке. Сладить с ней жандармам не удалось. Им только и оставалось после полученной взятки усесться в другие сани. В далёком Берёзове, столь хорошо всем знакомом хотя бы по картине Сурикова о ссыльном Меншикове, они и прожили в любви и согласии часть срока, родив, пишет Алексеев, его «славного кузена» Серёжу. Анатолий умудрился там построить дом, а певунья Катя учительствовала (а как хотелось ей стать оперной певицей!). Потом был Бугуруслан и возвращение в Уфу, где теперь присяжного поверенного Полидорова, как сказал кучер на вокзале Александру, «знают все». Ставший одним из лидеров кадетской партии (конституционных демократов), сторонник строгого соблюдения законов, он славился красноречием, честной самоотверженной правозащитной деятельностью, чем и вызывал в дальнейшем недовольство большевиков. Кстати, в дни приезда Александра Полидоров доказывал новой власти – Временному правительству – нецелесообразность арестов «бывших слуг режима».
Катя же, не принятая уфимским обществом как незаконная супруга, чувствовала себя уязвлённой, по наблюдению нашего мемуариста, преисполненного к ней всё возрастающим любовным чувством. Сердце его билось всё чаще, и ему приходилось бегать во двор и под приглядом дворника Козьмы решительно колоть дрова до седьмого пота: «созревание меня изводило всё больше и больше»; и ещё одно признание: «Мне приходилось тайком прокрадываться к её гардеробу, чтобы почувствовать аромат её надушенных платьев». Пышнотелая, полногрудая Екатерина Сергеевна состояла, в духе безумного времени, в партии левых эсеров, увлекалась Манифестом коммунистической партии, в доме царила возбуждённая обстановка, подогретая «страстями, более личными и настоящими». Ревнуя Анатолия к жене, юный Ромео смотрел на родного дядю критическим взглядом: «Его смех раздавался как ржанье, а под его усами открывались лошадиные зубы, пожелтевшие от табака». Дело в том, что у Анатолия к тому времени появилась ещё одна семья. Катя об этом знала, даже взяла на воспитание трёхлетнюю Евдокию, благодаря чему у той в жизни всё сложится удачно. Бывшая секретарша Полидорова Елена Павловна Маркелова, красивая и скрытно-страстная женщина (судя по фотографии), оставила у себя вторую дочку, Людмилу, родившуюся в 1917 году. Впоследствии та выйдет по горячей любви замуж и в память матери дочь назовёт Еленой. Елена Исаевна Федотова невероятное родство с великим европейским художником и аниматором Александром Алексеевым раскроет для себя лишь в конце прошлого века, после чего соберёт и составит о нём великолепный сборник «Безвестный русский – знаменитый француз».
«В адюльтерной драме взрослых людей я чувствовал себя лишним», – напишет Алексеев. В идеализируемой им поначалу русской провинции он пытался найти «обольстительные картинки», заимствованные им из того же Тургенева. Его увлекали прогулки по патриархальной, «деревянной купеческой Уфе», как назовут её старожилы. Он знал: в Уфе родился писатель Сергей Тимофеевич Аксаков – «Детскими годами Багрова-внука», а они проходили в Уфе, он упивался; детские и юные годы здесь провёл художник Михаил Васильевич Нестеров, чьи картины «Видение отроку Варфоломею», «Пустынник» видел в Петербурге на выставках, слышал: в Сергиевской церкви знаменитым уфимцем расписаны стены и потолки. Денег у него нет ни копейки, чувство собственного достоинства не позволяет его просить у родственников. Дядя Анатолий поглощён борьбой, оскорблённая местным обществом тётя Катя предпочитает проводить время дома. Александру оставалось лишь блуждать по уфимским улицам. Уличные сценки он зарисовывал в тетрадях. Карандаш и бумага всегда при нём. Он спускался с крутого холма к реке – «город, построенный на высоком мысу, ограничивался речной излукой и возвышался над равниной», – и шёл вдоль маленьких домиков с палисадниками, пышно расцветшими сиренью и яблоневым цветом.
Городские улицы освещались слабо. Тем великолепнее выступали из тьмы в следующую после его приезда майскую пасхальную ночь силуэты церквей в фонариках иллюминации, озарявшие церковные здания до самого купола. Их звон во все колокола волновал особенной напевностью и выразительностью. Впечатляли зажжённые плошки, расставленные в праздник на Соборной площади, неподалёку от их дома. Пламя давало трепещущие полосы света и делало таинственной толпу, стоявшую перед входом в кафедральный собор, не вмещавший всех прихожан. Уфимцы из русских чтили православные праздники так же, как башкиры и татары – свои.
Гулял Александр и по окрестностям Уфы, по глухим лесным тропам, по заросшим сочными травами лугам, по живописным берегам Белой, Уфимки, Дёмы и Сутолоки, поросшим кустами чёрной смородины и ежевики. Ранним летом юноша с Козьмой и Серёжей ездили на телеге, запряжённой жеребцом Башкиром (как часто впоследствии на его иллюстрациях будут возникать лошади и телеги!), за Белую, в заброшенное предместье, называвшееся по-русски, как особо подчёркнуто в воспоминаниях, «Волей», рубить кусты «дикой сирени». Он расставлял «огромные букеты во всех комнатах, особенно в спальне тёти, в которую влюблялся всё больше и больше». Неподалёку от дома, в Ушаковском парке, юный кадет облюбовал другое гигантское дерево сирени и лазил по её самым высоким ветвям, «подражая Робин Гуду и Соловью-разбойнику». Но у обуреваемого первой плотской страстью к зрелой взрослой женщине цель была иная: «Я вдыхал запах цветов, который волновал меня до такой степени, что я расстёгивал рубашку и прижимал их к своему телу, я их впитывал, я их ел. Они были горьки на вкус». Соцветия сирени были похожи на белые лилии.
Ранним солнечным утром вышел в сад и пленился распускающимися лилиями: «Лучи восходящего солнца освещали цветы, играли на каплях росы, выступавших на лепестках». Александр кинулся в дом, от возбуждения его трясло: вот оно, состояние благодати, вдохновение, о котором столько говорят поэты! Ему дано создать шедевр, он – гений! Схватил лист бумаги, открыл акварельные краски. Чем больше рисовал, тем сильнее дрожал, но акварель, казалось, не слушалась его. Он не мог передать то, что увидел, что пережил в саду. Он упорствовал, отказывался признать своё поражение. Юноша был потрясён, обескуражен. Что же – между вдохновением, между творчеством и его ви́дением существует различие? Он знал, как хотел сделать, но не понимал, как это осуществить, что «нужно для этого художнику». «Это была величайшая катастрофа его жизни, после потери рая…» – читаем в его записках «Альфеони глазами Алексеева». Возможно ли вообще передать технически своё видение? Он решил: всё дело в технике, не всё подвластно акварели. Нужно искать свою: «Из впечатления можно отразить лишь какую-то часть, ту, которая соответствует свойствам используемого материала». Лилию он решил изобразить на обложке художественного журнала, о выпуске которого давно мечтал. Готовил для него стихи и прозу. Научился печатать на дядиной пишущей машинке и перепечатал русский перевод баллад боготворимого им Эдгара По, легко запомнив их загадочные слова наизусть: «Как-то в полночь, в час угрюмый…». Судьба распорядилась иначе.
В первую его осень, после ужина Анатолий удержал шестнадцатилетнего племянника за столом. Вот какой диалог приводит Алексеев в «Воспоминаниях петербургского кадета»:
«– Чем ты собираешься заняться в жизни? – спросил дядя.
– Думаю, – ответил я, – думаю, что хотел бы стать инженером.
– Инженером? – удивился Анатолий. – Почему инженером? Я считал, что ты интересуешься живописью.
– Ну да, причём интересуюсь всерьёз. Но мне кажется, что в настоящее время России не нужны художники. Думаю, прежде всего, ей нужны инженеры.
Мой ответ показался мне достойным похвалы.
– Ничего ты не понимаешь! – отрезал Анатолий. – С тобой даже невозможно разговаривать всерьёз. Тебе надо сначала научиться думать.
– Как это "научиться думать"?