Дальше мы воспользуемся документальными сведениями историка Н.Н. Крицкого о судьбе «Орла» и находившейся на нём команды, где одним из матросов был курсант морского училища Александр Алексеев. И впечатлениями очевидцев. В годы Гражданской войны вспомогательный крейсер «Орёл», принадлежавший российскому морскому флоту, остался под Андреевским флагом на стороне Белого движения, что определило его судьбу, как и судьбу нашего героя. В мирное время крейсер в основном осуществлял дальние перевозки между Владивостоком и иностранными портами. С 1915 года на нём стали проходить практику курсанты Владивостокского морского училища – плавание на судах им давало опыт и знания. «Орёл» стал учебным транспортным судном. После революционных событий 17-го года капитан 1-го ранга М.М. Китицын решил из Сайгона не возвращаться в Россию. С благодарностью вспоминая Китицына, современник Алексеева пишет: если бы не его мудрое руководство юными гардемаринами, многим из них «пришлось бы сложить буйные головы в подвалах ЧК».
«Орёл», имевший четыре больших трюма, занялся коммерческими торговыми перевозками в водах Тихого и Индийского океанов. Когда дошли сведения о приходе к власти в Сибири и на Дальнем Востоке правительства адмирала Колчака, судно вернулось во Владивосток. Это было 30 декабря 1919 года. Судьба опять связала крейсер с морским училищем. «Морское училище, – пишет историк, – осталось последней боеспособной частью, верной режиму адмирала А.В. Колчака, который доживал последние дни. Правительственные войска Временного правительства переходили на сторону большевиков, с сопок спускались партизаны. Над учащимися морского училища и его преподавателями возникла реальная угроза. Надеяться на пощаду не приходилось».
М.А. Китицын, начальник морского училища, перед погрузкой издал приказ, в котором были такие строки: «Я не мыслю своего существования вне России, под властью каких бы партий она ни находилась… наш долг повелевает нам всё-таки и с ними (с этими партиями) продолжать нашу работу по воссозданию русского флота. Поэтому я рассматриваю наш уход как временное удаление без обеспечения права на существование нашим частям или хотя бы личностям, входящим в их состав».
Александр Александрович в воспоминаниях дал Китицыну любопытную характеристику: «Говорилось о его безграничной порядочности, хладнокровии и знании своего дела, и последняя компания это доказала. Красивый мужчина, он обычно появлялся на палубе справа по борту; его одиночество производило впечатление; согласно морским законам, оно являлось правом капитана и едва ли не его долгом».
Итак, «Орёл» вышел в свободные воды: с большим трудом капитан добился, чтобы ледокол очистил им выход из бухты Золотой Рог во льдах. Писатель Жозеф Кессель, тоже находившийся в эти дни во Владивостоке, не раз наблюдал подобные сцены, описанные им в повести «Сибирские ночи»: «ледокол, словно голодное чудище морское, неуклюже крушит ледяной панцирь, оставляя за собой шлейф чёрной, как смола, воды».
Ещё один современник Алексеева, бывший кадет В. Тархов, в мемуарах вспоминает: «Гардемарины были размещены в кормовом кубрике, а одна смена – в каютах бывшего 2-го класса. Всем были выданы койки, состоявшие из пробкового матраса и постельного белья. Каждый гардемарин получил по рундуку, где он хранил большой и малый чемоданы, а также свои личные вещи. Эти рундуки были так построены, что на них спала часть гардемарин, а остальные – в подвесных койках». Ранняя побудка, чай, гимнастика, подъём флага, караул и строевые вахты, дисциплина. Один из гардемаринов впоследствии писал: в плавании было трудно, приходилось стоять вахты, стол был однообразный, но не голодали. Денег у них было мало, сетует моряк, почти всё заработанное уходило на продовольствие… Шли в Японию. «Приветствую тебя, свободный океан!»
Японские торговые порты Цуруга и Модзи, далее Гонконг, Сингапур, Калькутта, Адаманские острова, Порт-Саид. Египет. Посмотрим на этот путь глазами нашего художника – его впечатления уникальны, не говоря о художественности описаний. Он и здесь больше доверяет снам и воображению, «не всегда близким к реальности, скорее к театру». «Я спрашивал себя: что лучше служит образчиком для других – мнимое или естественное?» «Мы выходили в свободные воды словно в затянувшемся сновидении… всё вздымалось, вздымалось, вздымалось, наклонялось, переворачивалось, затем обрушивалось вниз, чтобы потом, содрогнувшись, вновь взмыть вверх. Продолжительность вахты была удвоена. Вёдра переходили из рук в руки, мы вычерпывали воду из трюмов, куда она попадала через плохо залатанную щель». «Сбитый с толку сменой чередой вахт, нарядов и тревог», он потерял счёт времени; день, начавшийся на рейде у Цуруги, показался ему концом длинной ночи. Они простояли месяц.
Торговой порт Цуруга располагается на берегу залива Японского моря, на самом длинном по протяжённости южном японском острове Хонсю. Здесь морские воды не как обычно голубые, а беловато-серые или зеленоватые, что придаёт морю таинственности, столь близкой душе художника. Да ещё небольшие, многочисленные скалы. В. Тархов вспоминал – их в Японии большего всего удивляли деревья: «Нам не раз приходилось видеть в России японскую живопись, и мы думали, что японцы стилизуют природу, особенно деревья. Деревья у входа в бухту были именно такими, какими мы их видели на картинах».
«Япония, которую я, наконец, увидел, тотчас превратилась для меня в подобие воспоминания, в голос предков…» – это уже Алексеев. Более того, перед ним предстал «возвышенный образ Урала», вызванный близостью звучания названий: Цуруга – Урал. Бродя через месяц по улицам другого портового города – Модзи, на побережье острова Кюсю, он представлял себя в Англии Диккенса. Так пленили его домики с разбитыми на квадраты окошками, в которых уютно сиял жёлтый свет. «Отказ воспринимать всё как есть не мешал мне запоминать всё увиденное».
В Гонконге в утреннем тумане корабль, вёзший груз угля, встал на рейде. Прежде чем спуститься на берег, моряки переоделись во всё белое. Но у франтов в кармане не было ни копейки. Жалованье им не платили. Алексеев вспоминал с лёгким юмором, как он целыми днями шарил по гонконгским мостовым в надежде найти монетку. Уж очень были соблазнительны запахи, несущиеся из ресторанов, «о фирменных блюдах которых слухи доходили до Сан-Франциско, Мельбурна и Марселя».
В Сингапуре, где они стояли пять недель, его заинтересовали стаи обезьян – «как у Жюля Верна». Судя по всему, он участвовал в экскурсии длиною в несколько дней, которую осуществили гардемарины на двух десятивёсельных катерах под парусами по островам архипелага около острова Суматра. За самовольное путешествие они получили выговор и вскоре были заняты тяжёлыми работами в сухом доке – ремонтом и окраской корабля своими средствами. Получив в Сингапуре новый груз, пошли дальше, в Индию с заходом на Адаманские острова, где произвели шлюпочный десант на берег, напугав местных жителей. У пигмеев Алексеев обменивал стрелы на сигареты. Отведал манго и мангустов. «Знакомые» русские стога сена ему встретились на берегах Ганга. Спустя годы в Париже, иллюстрируя «индийскую историю» из «Лунных картинок» Андерсена, он будет вспоминать индийские впечатления.
В Калькутте, где «Орёл» вновь застрял – долго не мог получить фрахт, он провёл месяц в Индийском музее, старейшем в стране. Что заинтересовало его в уникальном собрании – ботанической, минералогической, зоологической, археологической, нумизматической, антропологической – коллекций, древней скульптуры? Скорее всего, последняя. Тут он мог войти в глубь философии жизни и смерти, что давно, ещё на бессознательном уровне, его занимало. Скульптура индуистская, свезённая из разных регионов Индии, разных эпох, стилей, школ. Скульптура буддийская, скульптурные портреты Будды, инкарнации божества, его пепел. Со знанием английского языка он легко познавал ранее ему не ведомое. Но главное – впечатления зрительные! Они откликнутся в его творчестве.
Ах, как хотелось ему похитить из стеклянной витрины маленького раджу с одалиской! В одну бессонную ночь он даже разработал способ, как это сделать – с помощью удочки. Бдительность служащих помешала. Ему давно надоело быть отличником. Тем более морское негласное правило возбуждало: хороший моряк не должен быть размазнёй. Особый шик – отлынивать от службы. Он стал побивать все рекорды. Дисциплинарные взыскания так на него и сыпались. Даже пришлось за неповиновение «изведать муки в отсеке для якорных цепей». Он выдерживал стиль.
Наконец через Суэцкий канал они приходят в Порт-Саид. Вот оно – Средиземное море! «Я вернулся в своё детство. Два конца большого круга соединились. Мои сны-воспоминания о Константинополе, которые мне казались более реальными, чем обманчивая память здравого смысла, всё же оказались подлинными. Дышать стало свободнее». Он воображает, как в соломенной шляпе бродит по Апеннинам. Он намерен остаться – но не в Египте. В Италии. Недаром когда-то лучших выпускников Императорской академии художеств отправляли в Италию. Но консул Порт-Саида отказывает ему в итальянской визе. Судьба знает, что делает.
В Египте «Орёл» опять встал на долгий рейд. Кончились уголь, вода, провизия. М.А. Китицын ставит ультиматум английскому комиссару в Египте: если через 16 часов не будут даны уголь, вода, продовольствие и официальное разрешение выйти в море, он выведет корабли и затопит их поперёк Суэцкого канала. Через 24 часа англичане предоставили судам всё необходимое.
За месяцы путешествия не обошлось и без потерь, возвращающих Александра к столь важным для него размышлениям о смысле жизни и смерти. В одну из влажных адриатических ночей его отправили дежурить с ружьём на палубу, рядом с телом умершего товарища. Ему казалось, что навеки умолкший юноша хранит какую-то страшную тайну – тайну смерти, известную лишь злым духам, прихода которых, по собственному признанию, опасался впечатлительный юноша.
12 августа «Орёл» и «Якут» приходят в порт Дубровник (тогда Королевство сербов, хорватов и словенцев), который по старинке Алексеев романтически называет Рагуза в Далмации. После плавания по южным морям и океанам в обжигающую жару, изнурившей его службы (почти полгода в тропиках, в Красном море!) оказаться на благословенном берегу, где всё замерло на века, его тянет в женское общество, самое экзотическое. Он ищет его. Хватит с него морских приключений, он ими пресыщен.
Что больше всего удивляет нашего художника? Силуэты деревьев, так не похожие на японские и все остальные: кипарисы, напоминающие коленопреклонённых монахов, что увенчали окрестные холмы? Старинная крепость на самом берегу моря, превращённая в музей для путешествующих иноземцев? Александр чуть насмешливо замечает: этот маленький полуоттоманский, полувенецианский городок, словно накрытый стеклянным колпаком, чтоб вместе с многочисленными гостями вновь и вновь возвращаться в своё прошлое, плохо известен юным девам, обитающим в соседних с крепостью особняках. Юные особы интересовали ничуть не меньше, чем музейные древности. Стройный, с хорошими манерами гардемарин, говорящий по-французски и по-английски, был для милых скучающих барышень таинственным посланником изысканных европейских салонов, о которых они могли только мечтать.
Юность легко находит общий язык
Вскоре гардемарины уже отплясывали старинный сербский танец коло, так напоминающий обычный русский хоровод, и радостно ныряли вокруг новых приятельниц во время невинных морских купаний; перед поздним ужином прогуливались с ними под ручку перед единственным в городе «Кафе дю Пале» и подолгу пили густое красное вино в таверне, похожей на пристанище опытных контрабандистов.