На пути с родины (
Свой поступок – зачисление в состав уфимского полка «Народной армии» – он не объяснил, но слово «полк» иронично взял в кавычки. Александр полон «революционного нигилизма». Его неприятие большевиков очевидно, их действия для него неприемлемы. Он ещё не представляет себе, что ждёт его впереди. Кажется, об этом не задумывается. Он помнит только – в Первом кадетском корпусе они воспитывались в уважении к их назначению: «Меня учили, что погоны – символ воинской чести и расстаться с ними я могу только вместе с жизнью».
Ему семнадцать лет, и ему хочется жить. «Как-то утром я был назначен боковым дозорным, и место моё было справа от колонны, продвигавшейся пешим шагом. Сияло весеннее утро (это был июль. –
Полк остановился на несколько дней в какой-то большой деревне (а может быть, в селе или станице). Утром, разгуливая по улицам, увидел общедоступную библиотеку и, войдя, робко «одолжил» две книги, но каких! – разыскал «Философию искусства» Тэна, скорее всего, издание 1904 года в переводе А.Н. Чудинова, и сборник сказок «Гранатовый домик» Оскара Уайльда на двух языках 1881 года. Тэн и Уайльд – вкус у кадета отменный. Страсть к познанию интеллектуала и эстета.
Самара
Наконец, добирается до Самары, куда его направили для переподготовки. Какой, для чего – его это мало интересует. Захватывают всевозможные обстоятельства, но и к ним он относится как к дорожным приключениям. В Самаре ему приказывают вместе с несколькими членами полка сопровождать дюжину пленных «красных» обратно в Уфу, и он вновь совершает в эту страшную смуту решительный поступок. Когда один разгорячённый «белый» из нагнавшего их конного патруля ударил пленного татарина плёткой по бритой голове, Александр, заряжая ружьё, гневно крикнул: «Пошёл вон!». «Несколько всадников оттащили мерзавца, собиравшегося ударить ещё раз. Патруль ускакал». Бесстрашия и порядочности Александру, видно, было не занимать. В один из первых дней в Самаре он столкнулся на улице с вооружёнными хулиганами в солдатской форме. Два бандита приставали к девушке, кричавшей из последней мочи. «Я не очень хотел связываться с "горчичниками" (так прозвали в городе эту солдатскую банду), поскольку в кадетском корпусе меня учили не боксу, а бою на рапире, но чувство собственного достоинства не позволяло мне пройти мимо». Он пытается «взывать к лучшим чувствам» солдатни: "Народная армия" не может позволить». В результате – разбитый в кровь нос, удар в висок, пинок в зад. А что же он? Остаётся самим собой. «Они могли обойтись со мной более сурово, но, похоже, я их очень удивил». «Удивил»!
Его и серая казарменная жизнь не очень-то коробила. И все лишения, которые в изобилии скоро появятся на его пути, он перенесёт с внутренним спокойствием. Ко всему и ко всем лишь продолжает «с интересом приглядываться». Пришла осень. В конце августа в самарской газете Александр читает объявление, заставившее сильнее забиться его сердце. Оренбургский кадетский корпус сообщал о возобновлении занятий. Он решает рискнуть: пишет директору, напоминая о хлопотах матери – документе о его переводе из Петербургского первого кадетского корпуса в Оренбургский. Это письмо спасёт ему жизнь. «И даже больше: оно направило меня навстречу судьбе, о которой я даже не мог мечтать».
Оренбург
И вот он в Оренбурге. Городе историческом, со славным прошлым, к которому Александр не мог не отнестись с пристрастием – тут родились его отец и мать. Построенный в ХVIII веке на стыке казахских и башкирских земель на реке Яик (Урал), Оренбург был когда-то мощной крепостью, охранявшей юго-восточные границы Российской империи. Стал центром крупнейшей губернии, простиравшейся от Волги до самой Сибири, от Камы до Каспия[13].
Когда Оренбург стал центром общения и торговли с народами Востока, кроме казарм, артиллерийского двора, пороховых погребов, военных учреждений, появились гостиный и меновой дворы, таможня, могучий Казанский собор и мусульманский Караван-сарай, купеческие дома. Александру было что узнать и на что посмотреть. Тут родились и выросли не только его отец и мать, но и дядя Анатолий и дядя Миша, он заканчивал тот же кадетский корпус, что и отец. Теперь Александр ступал по тем же ступеням кадетского корпуса имени И.И. Неплюева. Это среднее учебное заведение для дворянских детей, будущих военных и чиновников, – трёхэтажное каменное здание – находилось на большой Караван-Сарайской площади.
Учитель французского языка Арман Петрович Гра рассказывает кадету Алексееву, что Пьер Урбанович (Пётр Иванович) Гра, его отец, в конце прошлого века преподавал французский тоже Александру Алексееву. А преподаватель немецкого ещё жив. На следующий же день юноша – у старого учителя. Он встретил в его доме душевную поддержку, «доброту, покой и порядочность», которых ему так не хватало и которыми так дорожила его мать. Не один вечер провёл он в этом доме, где добродетельная хозяйка предлагала ему полезное алоэ, а учитель делился воспоминаниями[14].
Не успел Александр расположиться в школьной казарме, где новые оренбургские товарищи его приветливо встретили, как ему передают приглашение отужинать – и у кого? – у тётушки Анюты, с которой он расстался в Гатчине четыре года назад! Там её муж, генерал-лейтенант Л.П. Тимашев, командовал Оренбургским казачьим войском, здесь – начальник казачьей дивизии. У тётушки – семеро детей, средняя дочь – на выданье. «Я курил сигареты блестящего жениха (тот был адъютантом атамана края. –
Не от тёти ли Анюты узнал Александр Александрович об оренбургском родном деде, его так артистично будет он изображать в Париже дочери Светлане? Анна Павловна Тимашева, урождённая Алексеева, единственная дочь Павла Ермолаевича Алексеева (сыновей у него было пятеро). Личность и судьба П.Е. Алексеева, деда нашего героя, оказались, как мы знаем, весьма незаурядны.
Тем временем зона боевых действий постепенно приближалась к Оренбургу. Атаман Дутов, как хозяин Оренбуржья, даёт разрешение на рождественские балы – «для поднятия настроения населения». В Неплюевском кадетском декоративное убранство бального зала поручается бывшим петербуржцам-кадетам. Александр, как всегда, и от Оренбурга хочет «получить то, что сам же и выдумывал». Что называется, засучив рукава, отыскивает в библиотеке французский альбом ХVIII века – в воображении видит зал, украшенный романтическими картушами и изображениями военных трофеев. Готовится к выступлению в самодеятельном концерте. На балу с чувством прочтёт тургеневское «Как хороши, как свежи были розы…». Остальные дни он лежал в лазарете с ангиной. Разгорячённый успехом кадет простудился, возвращаясь с бала. Больным, да ещё с зубной болью, семнадцатилетний юноша через несколько дней покинет Оренбург, родину родителей, чтобы никогда больше его не увидеть.
Под утро 1919 нового года (по старому стилю) в лазарет вошёл воспитатель и объявил: «Всем больным старше четырнадцати лет, которые в состоянии ходить, одеться». Дан приказ покинуть Оренбург. Через несколько дней в него войдут красные. Кадетский корпус ликвидирован, чтобы быть восстановленным спустя сто лет, уже в наши дни. Бывший кадет Евгений Яконовский в мемуарах свидетельствует об их уходе в январе 1916 года. Подобное было и в январе 1919-го: «Оренбург замер. Фонарь ещё освещает странно пустые улицы с закрытыми наглухо ставнями домов. Хрустит мёрзлый снег под солдатскими сапогами, и глухо стучат подмётки по деревянному Сакмарскому мосту. Маленькая колонна поворачивает влево, вдоль Урала, по старой Пугачёвской дороге. Спереди в лицо била степная российская пурга».
Как поступает наш герой перед походом? Он идёт в ставшую ему дорогой семью учителя отца – попрощаться и «доверить им самое ценное, что у меня было». Он имеет в виду свои рисунки. Что рисовал юный Алексеев в то время? И неужели он надеялся на возвращение? Ещё успел обнять тётю Анюту, побросать в вещевой мешок вещи и – вышел строиться. На марше их триста мальчишек-кадетов и обоз из шести саней с вещмешками. Они идут в Троицк, прифронтовой город на Транссибирской железной ветке, чтобы оттуда по железной дороге попасть в Иркутск доучиваться в местном кадетском корпусе. Поход в 500 вёрст. «Шагалось поначалу весело». Он пел – вместе со всеми, знал множество народных песен самых разных губерний. Не разучивал ли их в Первом кадетском, где был отличный хор?
Поход в 500 вёрст
Он поёт на морозе, забыв про горло. Когда они остановились в казачьей станице и он лежал без сна на продуваемом сквозь щели полу рядом с ягнятами и телятами, болезнь разыгралась. В тридцатиградусный мороз он продолжал этот страшный поход в одной шинели. «Мы шли по пустыне, где не было ни куста, слегка волнистой и белой, белой до самого горизонта». А они всё шли и шли до самой глубокой ночи. Почему-то пропали сани с его вещмешком – а там петербургская кадетская форма: «последнее вещественное свидетельство прошлой жизни». Но и тут он не испытывает огорчения: «Появилось ощущение лёгкости. Это было приятно». И ещё беспечно юное: «Будто вышел на прогулку с двумя книгами в кармане». Это он вспоминает Тэна и Уайльда. Боль в горле не утихала, лишь усиливалась. Скоро он не мог глотать твёрдую пищу, дёсны покрылись нарывами, к тому же он сосал снег, чтобы унять жажду. Врача с ними не было. И тем не менее он не считал: этот «исход» – несчастье. Более того, по его мнению, «это исследовательское путешествие и, значит, подарок судьбы». Как всегда, с любопытством наблюдает неизвестный ему мир, от которого, он уверен, прежде ограждало «изнеженное воспитание».
Он замечает – они углубляются в края «Капитанской дочки». Невольно приходило в голову пушкинское, знакомое со школьных лет: «Я выглянул из кибитки: всё было мрак и вихорь. Ветер выл с такой свирепой выразительностию, что казался одушевлённым». Они шли целый месяц, «окружённые белой немотой, и слух ловил лишь звуки наших голосов». Приближение станиц для ночлега чувствовали издалека по запаху сжигаемого для отопления изб навоза, превращённого в кирпичи. Даже при этих невероятных обстоятельствах художник в юноше не дремлет. Больше всего он жалеет, что не может писать красками! И придумывает упражнение: начинает в уме перечислять всевозможное смешение цветов – от светлого до тёмного, создавая воображаемые картины казачьих селений. «Я наблюдал, как сталкиваются, отражаются и проникают друг в друга световые лучи, посылаемые двумя необъятными поверхностями – небом и снегом и локальными – деревянными стенами домов цвета грифельной доски и золотистыми кучами навоза. Бледные животы домашней скотины светлели, отражая покрытую снегом почву. Свет, размышлял я, как звук, что отражался когда-то эхом в рижских домах-колодцах». Цель пути – Троицк – уже близко. К вечеру обоз остановился на небольшой привал. «Внезапно невероятной силы усталость навалилась на меня. Я лёг на снег, оборотя глаза к лесу». Товарищи стали его поднимать, он пообещал: догонит их. Обоз тронулся, он остался один, распростёртый «в блаженном отдыхе». Мороз становился всё сильнее. Приближалась ночь. Встать он не мог. От неминуемой смерти его спасли проезжавшие мимо казаки и привезли в Троицк[15].
К началу ХХ века Троицк – красивый, зажиточный, торговый город. В те годы он испытывает то же, что и большинство городов России: то и дело переходит к сторонникам то – белого, то – красного движения. В дни пребывания нашего героя он находился под властью Верховного правителя России Колчака. Но вряд ли это могло заинтересовать кадета Алексеева. Он лежал на спине на полу, посреди школьного зала, вместе с другими заболевшими. «Я проводил целые дни в полном безразличии ко всему, приходя в сознание только для того, чтобы выпить молоко». Врача не было. Солдат-ветеринар поставил диагноз: «Всё понятно: во рту полная география». Кадеты ждали поездного состава. Когда через месяц в Троицке сформировали состав, он состоял из двенадцати товарных вагонов, предназначенных для скота. Чтобы развести огонь в печках, рубили дрова. Топили снег. Спали на двухэтажных дощатых нарах. Дверь была открыта – для света и воздуха. Там же совершали «туалет».