28

В тот первый вечер, когда Майкл на кухне вводил в поисковик слова «институт» и «Филадельфия», мне очень быстро стало ясно, что родители могли выбрать клинику или институт поближе к дому. В то время в Нью-Йоркской пресвитерианской больнице располагался медицинский факультет Корнеллского университета. Хорошо известна была Клиника Маргарет Сэнгер. А всего в полутора часах езды к северу, на медицинском факультете Йельского университета, в Нью-Хейвене, было отделение репродуктивной эндокринологии, которое, безусловно, считалось в те годы эталонным учреждением в своей области.

Моя мать очень гордилась тем, что она всегда выбирала лучшее из лучшего — будь то одежда, мебель, художественные произведения или ювелирные изделия. Когда она умирала, то сочла необходимым сообщить мне, что висящий у нее в шкафу жакет фирмы «Армани» все еще с этикетками и что двойная нитка жемчуга — очень высокого качества. Кроме того, она часто упоминала, что в кабинете ее гинеколога на Парк-авеню все стены были завешаны фотографиями кинозвезд, подписанными словами благодарности. Ей нравилось мысленно причислять себя к обществу Авы Гарднер и Риты Хейворт. Так каким же образом родителей занесло в Институт отцовства и материнства Фарриса? Чем же это учреждение отличалось от остальных? Или, может быть, родители специально отъехали подальше, дабы случайно не наткнуться на знакомых?

Мать описала Эдмонда Фарриса как знаменитого на весь мир врача, первопроходца в своей области. Если все так и было, почему тогда информации о его деятельности нашлось на удивление мало? Мы с Майклом установили, что начал он свою карьеру в Вистаровском институте — этот центр научных исследований размещался в Пенн — и дорос до должности директора. Но в середине пятидесятых Фарриса попросту уволили. Именно тогда в нескольких газетенках и стали появляться статьи о его новом институте. Эти материалы никак не указывали на мировую славу.

В конце концов мне попалось видеоинтервью со старым эндокринологом, работавшим в Вистаровском институте, — Леонардом Хейфликом, в котором он упомянул Фарриса. Хейфлику было восемьдесят восемь лет, его электронный адрес я не нашла, только номер телефона.

Он ответил резким «да» вместо приветствия.

— Это Леонард Хейфлик?

— Кто спрашивает?

Я не привыкла общаться в форме рапортов. Я пробормотала свое имя и причину звонка, пытаясь убедить его, что я не какой-нибудь телефонный агент. Дав собеседнику ясное представление о подоплеке разговора, я попросила его рассказать мне об Эдмонде Фаррисе.

— Я знал Фарриса по Вистару, — начал Хейфлик. — Странный малый. Когда, вы сказали, вы родились?

— В тысяча девятьсот шестьдесят втором году.

— Это же невозможно, — сказал он. — Лаборатории Фарриса в Вистаре к тому времени уже не существовало. Его выгнали в середине пятидесятых — он проводил процедуры по искусственному оплодотворению, об этом узнала церковь, вмешалась пресса, затем местные священники, обстановка обострялась…

— И тогда он открыл собственный институт, — сказала я. — Институт отцовства и материнства Фарриса. Где произошло мое зачатие.

Хейфлик об институте никогда не слышал и никак не мог поверить, что Фаррис после своего увольнения из Вистара продолжал врачебную практику неподалеку от Пенн. Но именно это было мне известно наверняка. Я была тому живым доказательством. Я начала думать, что от Хейфлика мне помощи будет не много, если не считать полученной информации, что Фаррис популярностью не пользовался, был отщепенцем. По описанию Хейфлика, он был наполеоновский типаж: маленький, но энергичный, а также умел работать локтями. Человек, наживший кучу врагов.