Фрейднур пил, стараясь заглушить боль не только физическую, хотя голова еще кружилась, точно земля превратилась в морскую зыбь и мягко покачивалась под ногами. Он сидел под бревенчатой загородкой сеновала и пытался втолковать грозному Арнульфу Вилобородому, старому комису, помнившему высокородного Пипина Геристальского еще мальчишкой:

— Ты пойми, раны — это ведь тьфу, поболят и перестанут. От драконьего-то хвоста и похуже остаться могли. Видал, каков мастер Рейнар, дядька сэра Жанта приехал? Вот тому — это да, досталось, так досталось. Но он в честной схватке с драконом сошелся, нос к носу, а тварюка ишь какая, — ее и сам Тибальд изловить не смог.

— Да, тварюка знатная, — подтвердил сын Барнольфа.

— Как же я ее проморгал-то? Это же не мышонок под листком, это дракон! — сокрушался сын Зигмунда.

— Так, сказывают, он незримый.

— Если и так, он что же, не дышит? Нет, как есть проморгал. Не будь рядом Благородной Дамы Ойген, уже б с тобой не разговаривал.

— А сказывают еще, что дракон как раз этой даме Ойген и служит.

— Пустое говорят, — Фрейднур мотнул головой и поморщился от боли. — Я вот что думаю: если бы тварь хотела ее спасти, меня бы в первую очередь растерзала, а ее унесла бы. А ежели б тогда не унесла, сюда б явилась. А тут ее, сам видишь, нет. Ну-ка, плесни мне еще браги.

За стеной послышалось бульканье, и лежавший на сеновале Лис обиженно сглотнул слюну. «Пытают, сволочи!» Бульканье прекратилось, и через мгновение раздалось:

— Эх, хороша! Так и болит меньше.

— Тут ты прав, Фрейднур, — донеслось со двора, — ежели б Благородная Дама Ойген драконами повелевала, их бы уже здесь видимо-невидимо было, а если они незримые, так и подавно.