Она кивнула и обняла ладонями бока теплой керамической кружки.
Когда-то давно, еще до того, как погиб Джонатан, я спрашивала себя: всегда ли человек, переживший тяжелую утрату, становится более сострадательным? Теперь, после происшедшей в моей жизни трагедии, могу с полной уверенностью заявить, что, если такое вообще возможно, ответ на этот вопрос одновременно и «безусловно, да», и «определенно, нет». Я обрела бо́льшую способность к состраданию и в то же время не находила в себе склонности к эмпатии. Я понимала всю глубину горя Марни, но при этом не испытывала практически никакого сочувствия к Луизе с ее показной скорбью, истерическими рыданиями и прочими ужимками.
И пожалуй, когда Марни сравнила наши с ней утраты, мое сочувствие к ней самой тоже слегка ослабло. Я понимала, что она испытывает искреннее, глубокое и мучительное горе. Но одно дело потерять мужа, который был добрым, хорошим и любящим человеком, и совсем другое – того, кто никогда не был достаточно хорош.
Глава двадцать вторая
Хочу рассказать тебе о неделях, последовавших за гибелью моего мужа. Они были, без сомнения, худшими в моей жизни, и все слова кажутся мучительно бесцветными, неспособными хоть сколько-нибудь передать это состояние. Не существует понятий, которые могли бы в достаточной мере описать те толчки, что сотрясают тебя в результате ужасной утраты. Да, смерть окружает тебя все время, она в каждом воспоминании, и каждый миг ты остро ощущаешь, что любимого больше нет. Но это лишь один столп горя. В общем и целом, ты теряешь нечто неизмеримо большее, чем человека; ты теряешь всю свою жизнь.
В эти первые месяцы я отчаянно и безутешно оплакивала мгновения, которые не случились, все то, чему уже никогда не суждено сбыться. Если за одним плечом у меня были воспоминания о прошлом: о нашем знакомстве, о нашей свадьбе, о нашем медовом месяце, то за другим – воспоминания о том, что еще не создано. Я имею в виду нашу совместную жизнь: детей, которые должны были у нас родиться, дома, где мы могли бы жить, места, куда поехали бы вместе. Я застряла между прошлым и будущим, и если первое было переполнено чувствами, то второе представлялось мне начисто их лишенным.
Я была раздавлена масштабом этого переворота и не могла понять, что мне дальше делать со своей жизнью; я металась, пытаясь найти хоть какое-то подобие мира внутри себя. Сидеть, вспоминая и оплакивая Джонатана, я не могла. У меня не получалось сосредоточиться на каком-то одном моменте, потому что этих моментов было много и каждый казался концом света. Мысли у меня путались, настроение скакало, и даже сейчас я не всегда могу точно восстановить в памяти все события того периода, потому это была не совсем я.
Но эти несколько недель играют в нашей истории очень важную роль. В каком-то смысле именно тогда все и началось.
В тот вечер, сразу же после того, как умер мой муж, я поехала в бывшую нашу с Марни квартиру в Воксхолле. И обнаружила в моей старой комнате чьи-то чужие вещи: грязную одежду, брошенную на стуле в углу, джинсы, явно мужские, и три рубашки на вешалках. Поэтому я забралась в постель Марни.
Мои растрескавшиеся губы были солеными на вкус. Горло пересохло, мозг пульсировал в черепе, в глазницах давило и стучало. Лицо у меня опухло от слез, кожу стянуло. Я смотрела в потолок, расчерченный причудливым узором, который создавал свет уличных фонарей, пробивающийся сквозь жалюзи, и отчаянно пыталась заставить себя не чувствовать, не думать, не шевелиться. Я старалась вообразить себя в другом месте, но идти мне было некуда, и некого было искать, и негде…
Проснулась я от голосов в коридоре за дверью. Потом в замке щелкнул ключ, и в прихожей послышались шаги и смех. Я немедленно узнала хихиканье Марни, но второй голос, более низкий, звучный, явно исходивший из глубины широкой груди, принадлежал мужчине.
Они направились в кухню. Я слышала, как они о чем-то негромко переговариваются за стеной.
Хлопнула входная дверь, потом в кухне заиграло радио. Я вошла туда и увидела Марни. Склонившись над картонной коробкой, она упаковывала в пузырчатую пленку бокалы для шампанского.
– Быстро ты, – произнесла она, распрямляясь, и обернулась. – Ой! Что ты тут делаешь? Что случилось? Эй! Что такое? Что стряслось?
Чарльз вернулся через полчаса.
– Я раздобыл еще коробок, – крикнул он из прихожей. – Целых шесть штук. Думаешь, этого хватит? Можно было взять больше, но я не был уверен, что это нужно, и к тому же… – Он как вкопанный остановился на пороге и произнес лишь: – О…
Мы с Марни, обнявшись, лежали на диване. Я не уверена, что смогла бы сказать тебе, где проходила граница между нашими телами. Моя голова покоилась на ее груди, ее рука обнимала меня за плечи, а ноги переплетались, точно щупальца.
Тогда я впервые его и увидела. Он был высокий, красивый и элегантный. У него были широкие плечи и тщательно отутюженная рубашка в бело-розовую полоску, заправленная в джинсы. Верхняя пуговица была не застегнута, и в вырезе ворота виднелись темные волосы. У него был волевой подбородок, точеный нос, а брови казались почти черными. В темно-каштановых волосах поблескивала первая седина.
– Одну минуточку, – прошептала Марни мне в волосы и выскользнула за дверь.
В коридоре послышались приглушенные голоса, потом входная дверь вновь хлопнула, и Марни вернулась.