И мы узнали о незнакомце еще кое-что: комары, которые нас на крыше заели, его не кусают.
На следующий день родители уселись перед телевизором, и мы — единственный раз — сделали то же самое. В программе значился репортаж о нашем квартале. Сначала показали вид на район с высоты птичьего полета: башня, низенькие дома, парк, торговый центр. Затем двое журналистов объяснили, что были вынуждены снимать скрытой камерой, боясь подвергнуться агрессии и лишиться своей аппаратуры. И тут меня внезапно охватил гнев. В продолжение всего репортажа, а это меньше десяти минут, журналисты искажали и преувеличивали абсолютно все. Они превратили квартал в зону беззакония. Они нарочно снимали самые обшарпанные фасады, давали крупным планом разбитое стекло на остановке. Они заставляли думать, что все здесь опасно, уродливо и гнило. Включая воздух, которым невозможно дышать.
Мама и папа смотрели передачу, не реагируя никак, с Норбером мы несколько раз переглянулись, он тоже был в ярости. Меня бесила непорядочность этих журналистов. В тот вечер я понял, что я — житель этого района. Нападая на мой квартал, нападают на меня. Быть жителем — значит быть частью целого. Я быстро встал, Норбер последовал моему примеру, слова были не нужны, мы одновременно получили пощечину. Охочие до острых моментов журналисты нанесли нам оскорбление. Не знаю, что подумали о репортаже родители, было ли им стыдно, как нам. Подобно кривому зеркалу, он исковеркал наше отражение. Везде, по всей стране, люди должны были думать, что только кретины могут жить в таком районе.
Норбер хлопнул дверью своей комнаты, и я из солидарности хлопнул своей.
Потом дни перетекли в недели, и миновал месяц. Мне прямо живот скрутило, когда вокруг опустевшего дома поставили решетки.
Потом Норбер узнал, что наблюдать за работами будет та же компания, где работает Мо. Значит, передавать незнакомцу еду не составит большого труда. Поползли тайные слухи о мигранте, которого ищет воздушная и пограничная полиция. Рабочие «забыли» открыть дверь подсобки на крыше. Мо сказал Норберу, что человек может оставаться там почти до конца, нужно будет только спуститься за несколько дней до минирования дома, потому что с этого момента эстафету примет другая компания.
Время от времени я виделся с Эллиотом и Жюли. Они пытались убедить меня, что незнакомец знает, что делает. Жюли все еще не нашла способ с ним общаться, но он был спокоен, необычайно умиротворен. Он знал, что делает. Эллиот все лето наблюдал Персеиды. В ночь на 12 августа его мать отвезла всех нас за город, на юг Луары. На небе не было ни облачка, и мы всю ночь смотрели, как горят звезды. Это было великолепно. Поехали впятером: Жюли, Эллиот, мама Эллиота и — поскольку Норбер отказался — ее коллега, который всеми силами старался вести себя сдержанно, над чем мы тихонько посмеивались. Даже не обладая сверхспособностями Жюли, можно было понять, что эти двое влюблены друг в друга: то, как они тайком посылали друг другу улыбки и сияющие взгляды, выдавало их с головой.
Я смотрел в телескоп первый раз в жизни. Эллиот показал мне Марс и Юпитер. Для метеоров телескопу не хватало широты обзора; лучше было наблюдать невооруженным взглядом, как они прочерчивают небо под наши радостные крики. В какой-то момент мама Эллиота сказала, что нужно загадать желание, и вслед ее словам в небе пронесся метеор, оставляя за собой огненный след. Я увидел, как Эллиот и Жюли обменялись торопливым поцелуем. А мать Эллиота украдкой скользнула рукой по руке своего коллеги. А на кого мне обратить желание? Я вспомнил о беглеце и пожелал ему вернуться домой, где бы это ни было. Пронеслась еще одна звезда, и я загадал, чтобы у Норбера все получилось на профподготовке. Две сверкающих борозды сразу, как фосфорные палочки, которые втыкают в именинный торт. Я подумал о маме с папой и пожелал им быть счастливыми тоже. Потом я перестал загадывать желания, потому что праздник в небе не стихал, и оно полыхало миллиардами звезд.
Кроме астрономических приборов у нас с собой было два термоса: один с кофе, другой с какао. Я выпил маленькими глотками несколько чашек, чтобы согреться, пока бушевал космический фейерверк.
Было уже три часа ночи, когда мама Эллиота высадила меня возле нового дома, я немного замерз от ночной сырости, а голова кружилась от звездопада. Я рассыпался перед ней в благодарностях за прогулку и бесшумно вернулся к себе. Лег в темноте на кровать. Новая квартира уже стала знакомой. Я мог передвигаться во мраке, ни обо что не спотыкаясь. Закрыв глаза, я сказал себе, что уснуть не смогу, и уснул.
Так пролетело время. Почти каждый день мне писал Том. После Испании родители отправили его в Бордо, к бабушке с дедушкой. Не раз я хотел рассказать ему, что происходит со мной, но так и не стал. Том посылал мне селфи в крутых футболках, которые бабушка покупала ему в рок-магазинах, описывал очередные подарки, а мне ответить было нечего. Соцсети я мало-помалу забросил. Рассматривать фотографии чужих каникул не слишком духоподъемно. А интернет реально иногда распространяет такой бред, что я предпочитаю самоустраниться. Например, однажды утром дебил-одноклассник повесил у себя фото канадской команды по хоккею на льду, старый черно-белый снимок 1910 года. Игроки одеты в свитера, на которых красуется свастика. И этот придурок пишет, что вот, мол, всюду фашизм. Под постом десятка два комментариев, один тупее другого, типа я не знал, что канадцы были фашисты. Секунду я колебался, но не выдержал. В два клика нашел в телефоне, что это за снимок: клуб «Винзорские свастики» с северо-востока Канады. И ответил, что фашизм появился в тридцатых годах, а свастика, до того как стать фашистской эмблемой, была индийским символом мира, и прежде чем постить абы что, сначала не худо бы немного подумать.
Отправил комментарий и тотчас сообразил, что популярности в классе он мне не добавит. Я же скоро встречу их в школе. Ну и ладно, тем хуже. Думать надо сначала.
Внезапно мы почти на неделю уехали на море, в кемпинг. Я как мог тянул резину, собирая рюкзак, и, наверное, вел себя несносно всю дорогу и пока ставили палатки, но вечером, прибежав с пляжа, с полной головой песка и соли, сдался. Я три раза утопил Норбера, он меня — миллион раз в отместку, я поплавал, повалялся на берегу, позагорал, вернулся в кемпинг, посмотрел, как мама готовит ужин, а папа подходит к ней, обнимает за талию, целует в шею и подает ей бокал розового вина. В этот самый миг я сложил оружие. Пришлось-таки признать, что я хорошо провел день. Нужно научиться не винить себя за то, что бросил незнакомца. Эллиот и Жюли все так же передают ему продукты через Мо и других ребят со стройки. Теперь уже мне ничто не мешает расслабиться.
Эти шесть дней в кемпинге послужили передышкой: купаться, играть с Норбером, встречаться с другими людьми (в их числе некая Лу, приехавшая с родителями на каникулы из окрестностей Дюнкерка, — но это уже другая история), смотреть, как мама с папой вместе смеются, вечерами долго ведут разговоры, поглощая чипсы, арахис и газировку. У папы ни единого раза не испортилось настроение, даже когда мы ходили за покупками и когда застряли в пробке на въезде в город. Он даже играл с нами в футбол. Вечером, весь день проплавав в море, я забирался в спальник, и мне казалось, что я плыву по волнам, палатка словно покачивалась, тихо-тихо. И я мгновенно засыпал, наигравшийся, радостно предвкушая еще один день на пляже (вместе с Лу, но об этом больше ни слова).
И каждую субботу, кроме той, что прошла на море, я отправлялся в культурный центр на занятие студии. Я развивал свой первый сюжет и еще написал несколько текстов, чтобы читать вслух перед группой. Минуло четыре недели, прежде чем я набрался храбрости и с бьющимся сердцем, запинаясь, выложил какие-то воспоминания из жизни в башне. Историю незнакомца я понемногу продолжал, но никому не зачитывал. Ее я писал для себя.
На самом верху башни человек или по крайней мере существо в нетерпении приближается к встрече со звездами.
1
«Ведется видеонаблюдение» — гласят щиты, прицепленные через каждые десять метров к высоким решеткам, окружившим скелет башни. Мы прячемся за самосвалом, ждем, пока пройдет сторож с собакой в наморднике. Увы, за площадкой наблюдает уже не Мо и не другие приятели Норбера, они работали по договору подряда, и срок его истек. Никого из теперешних охранников мой брат не знает. Вплоть до последней недели на площадке обходились камерами. После того как туда несколько раз залезли, взломав ограду, мэрия обратилась в охранное предприятие. Райтеры вывели свои имена на самом верху здания — огромные красные и черные буквы, как прощание, на остатках балконов восемнадцатого этажа.
Мы ждем, ночь ясная, ни облачка, оранжевый ореол фонарей скрывает звезды. Сегодня вечером мы во что бы то ни стало должны к нему пробраться. Человек все еще там, на верхней площадке. Трудно поверить, но ему удалось остаться незамеченным, он не попался на глаза охранникам, целыми днями лежит, сжавшись в комок, в каком-то закутке. Выходит только ночью, когда вокруг пусто.
По правде говоря, с тех пор как ушли рабочие, мы точно не знаем, наверху ли он, но оставить его там было бы слишком рискованно. Нет ни единого шанса с ним связаться, но мы должны узнать, убежал он или еще прячется на крыше.