Приподнимаю голову, не видно ничего, кроме зеленого фосфорного свечения, не слышно ничего, даже стука собственного растерянного сердца. Я ослеп и оглох. Взрыв унес мои глаза и уши. Очень медленно восстанавливается слух. О возвращении звука свидетельствует пронзительное гудение, оно все громче и громче. Открываю и закрываю глаза, по-прежнему ничего не вижу, перед глазами все зеленое, это мерцание как будто впечаталось в сетчатку. Чья-то рука берет меня за плечо, кто-то помогает встать. Наверное, у меня обожжены глаза и лопнули барабанные перепонки, а я так и не успел испугаться. «Джеф?» — через звон в ушах проникает вопрос. «Жан-Франсуа?» Я узнаю голос Норбера. Мало-помалу за зеленым сиянием проступают какие-то объемы, мое лицо освещают лучи, и я снова способен слышать, передо мной стоит Жюли. «Ты как?» — спрашивает она. Я больше не слеп и не глух. Хочу открыть рот, но говорить не получается. Свист постепенно стихает, картинка становится четче — вокруг стоят Жюли, Норбер и Эллиот, хочу шагнуть вперед, и правую ногу пронзает боль, брат светит телефоном: у меня в крови колено. «Ты чуть не прыгнул вместе с ним», — говорит он.

Оборачиваюсь. На парапете крыши никого.

«Он ушел», — произносит Жюли.

«Он умер», — отвечаю я.

Нет, ушел.

Тут я понимаю, что в небе тишина. Метеорный дождь кончился. Звезды мягко пульсируют.

«Надо спускаться, — говорит Эллиот. — Опасно здесь оставаться».

Каждый мой шаг весит тонну. Выскальзываем по одному в оконное отверстие и держим путь на восемнадцать этажей вниз. Молча, не произнося ни слова, у меня еще свистит в ушах, и шум шагов по бетонным ступенькам долетает до них приглушенным. На первом этаже мы уже приготовились бежать к решетке, но Жюли резко останавливается. Она выключает фонарик в телефоне, пригибается к земле, и мы все машинально следуем ее примеру. Жюли поворачивается к нам, в свете фонарей с парковки мы можем разглядеть ее жест. Палец на губах. Тсс. Из-за зеленых бликов в глазах я едва способен разобрать, что происходит. Проем снятого окна смотрит на решетку, за которой стоят они. Преследователи нашего незнакомца. Они здесь, я узнаю того, которого обозначил их главарем, его худое лицо и сжатые губы, как зашитая рана. Они нас не увидели, смотрят вверх, переговариваются на непонятном языке. «Девять, — шепчет Норбер, — их гораздо больше, чем я думал».

Ко мне внезапно возвращается страх. Так, значит, все это время они были здесь, они до последнего не отпускали добычу, они бродили, вынюхивали, рыли, искали и даже притворились, что отступили. «Что будем делать? — спрашивает Эллиот. — Болид учинил такой разгром, что с минуты на минуту приедет полиция». Жюли отвечает так тихо, что мне из-за свиста в ушах не расслышать. Несколько секунд мы просто ждем, и вдруг я вижу, что к нам приближается собака сторожа: высотой она мне почти по пояс, а шерсть точно цвета ночи. Я уже готов закричать, но собака ведет себя странно: сторожевого пса обучают атаковать чужаков, а этот вроде бы и не собирается нас сожрать, мирно трусит навстречу, поблескивая глазами в темноте, останавливается ровно напротив Жюли.

«Хороший пес», — говорит она и протягивает руку к его ушам. Зверь стоит спокойно. Жюли мягко поворачивает его голову, нащупывает ремешки и расстегивает намордник. Когда она снимает кожаную маску, собака скулит от удовольствия. Казалось бы, в этот вечер меня уже ничто не должно удивлять, но я определенно опять застыл с открытым ртом. Жюли чешет овчарке темя, массирует те места, где ремешки сдавливали морду, и резко разгибается. «Фас», — говорит она, и пес выпрыгивает в окно, подлетает вплотную к решетке и разражается лаем. Он ярится и брызжет слюной, издавая такой громкий и свирепый рык, что девятеро убираются прочь, боясь, как бы их не засекли.

Жюли тотчас делает знак следовать за ней, мы несемся к решетке. Чтобы убежать со стройки, нужно снова карабкаться, собака продолжает лаять и метаться из стороны в сторону, но на нашу возню внимания не обращает, мы не враги. У меня болят колени, в суставы вдавился песок. Решетка дребезжит, на обратном пути мы уже не осторожничаем, времени нет. Слышим долгий свист за спиной: сторож подзывает пса. Тот коротко гавкает напоследок и отбегает.

Мы остались незамеченными.

Оглядываясь по сторонам, уходим. Впереди трогаются с места и удаляются три машины. Те люди нас не видели. По-моему, за все время они не заметили нас ни разу. Я подросток, ребенок, меня не приняли всерьез, и это была их ошибка. В их глазах я и не существовал вовсе.

Заходим в скверик, молча садимся на скамейку. Норбер освещает мои ободранные колени и первый нарушает молчание, извинившись за то, что так грубо меня повалил. Поверить не могу: мы обсуждаем мои болячки, а ведь только что погиб человек. Тогда Жюли снова говорит, что незнакомец не умер. Она это знает, она это чувствует. Сегодня ночью произошло что-то такое, чего нам не понять никогда.

Ее прерывают голубые мигалки. Перед нами по направлению к башне скопом проезжают пожарные и полицейские машины. Ни одной скорой помощи. Возможно, болид, который ослепил и оглушил меня, где-то что-то разрушил, его разорвало на слишком малой высоте, я даже подумал, что он попал в башню.

«Падучие звезды, — произносит Эллиот, — это для отвода глаз». Мы смотрим на него, ничего не говоря, и он продолжает: «Того, что было, быть не может, но я совершенно точно сам это видел. Каждый раз, как пролетал метеор, небо менялось. Бред, но я это видел, могу поклясться. И строго над нами звезды были не на своих местах. Эти созвездия — во Франции нельзя наблюдать ничего похожего».

Эллиот делает маленькую паузу.

«Да и в любой другой точке Земли. Мне можно верить, я наблюдаю небо с детства, начал еще с отцом, хотел, чтобы он мной гордился, я научился различать созвездия, узнавать видимые планеты Солнечной системы. Когда папа бросил маму, я продолжал наблюдения, но уже не для того, чтобы он гордился, а для себя, потому что мне это нравится и космос меня завораживает.

Сейчас, когда все глаза и, конечно, все телескопы мира следили за этим поразительным падением метеоров, небо — оно было не наше. Все перетасовалось. Клянусь. Я знаю, что видел. Небо строго над нами менялось, преображалось, принимало обычный вид и преображалось опять. А стоило мне отойти на три шага, все исчезало. Видно было только над незнакомцем».

Никто долго не осмеливается заговорить.