Настоящей загадкой были пони. Казалось бы, после долгого и трудного путешествия они будут измождены до полной потери сил. Ничуть не бывало! Едва они ступили на берег, как с величайшим наслаждением стали кататься по земле, лягать и кусать друг друга, да и любого, кто оказывался рядом.
После двухдневного отдыха двенадцать из них были признаны годными для одной ездки в день, и эту ездку по твёрдому льду с грузом от 700 до 1000 фунтов они совершили с большой лёгкостью. Вскоре мы поняли, что у каждого пони свой характер. Одни, такие как Панч и Нобби, честные труженики; другие — Блоссом, Блюхер, Джию — слабаки; была и пара сильных животных, но с норовом, да ещё с каким. Вот, например, пони, которого вскоре прозвали Скучный Уилли{57}. Внешность его была обманчивой: с виду пони как пони, но, едва познакомившись с ним, я понял, что на самом деле это помесь свиньи и мула. Он безусловно был сильной лошадью, но всегда старался плестись как можно медленнее и при малейшей возможности останавливался, из-за чего мы никак не могли решить, какую же тяжесть он на самом деле в состоянии везти. Боюсь, что в результате мы перегружали его, вплоть до того чёрного дня на Барьере, когда на него напала собачья упряжка. Именно его гибель в конце похода по устройству складов заставила Скотта задержаться, когда мы вышли на морской лёд. Но об этом я скажу ниже.
Мне лишь дважды удалось увидеть Скучного Уилли на рыси.
В первый раз это случилось, когда я вёл Уилли занузданного, но, как у нас было принято, без удил. Без удил лошадьми было трудно управлять, особенно на льду, но они, несомненно, чувствовали себя лучше, тем более в морозную погоду, когда прикусывать металл неприятно и даже вредно. В тот день я со Скучным Уилли плёлся к кораблю таким шагом, что мне приходилось чуть ли не тащить на себе не только его, но и сани.
Только мы собрались в обратный путь, как затарахтел мотор, и испуганный Уилли помчался по льдине со скоростью, поразившей его, наверное, даже больше, чем меня; во всяком случае, он и сам повалился на сани, и меня увлёк, после чего я много дней ощущал себя одним сплошным синяком. Второй раз он оживился в походе по устройству складов, когда его пытался вести Гран, шедший на лыжах.
Кристофер и Хакеншмидт были совершенно невыносимы.
Кристофер, как мы увидим дальше, пал год спустя на Барьере, так и не смирившись до самого смертного часа. Хакеншмидт, прозванный так за отвратительную привычку лягать стоящих поблизости всеми четырьмя{58}, прожил ещё более бурную жизнь, но кончина его была мирной. Не знаю, пытался ли Отс его укротить, но будь это возможно, он бы укротил, потому что умел великолепно обходиться с лошадьми. Так или иначе, пока мы находились в походе по устройству складов, Хакеншмидт, оставшийся в хижине, заболел, чем — мы так и не выяснили, постепенно ослаб настолько, что уже не держался на ногах, и в конце концов его избавили от мучений.
Однажды мы, замерев от ужаса, наблюдали, как Хакеншмидт, запряжённый в сани, мчится галопом через холмы и камни прямо на Понтинга. А тот, не сознавая, какой опасности подвергается, с обычной своей тщательностью наводит объектив большой камеры. Оба остались живы. Сколько раз убегали от нас пони, куда только они ни попадали, но поднимались целые и невредимые, хотя английская лошадь после такого происшествия слегла бы на неделю.
«Лошади чувствуют, что постромки болтаются у их задних ног, и это их раздражает, животные нервничают — вот в чём беда»,
— заметил Скотт.
В первую неделю высадки и выгрузки багажа было два случая, которые могли кончиться печально. Первый — с Понтингом и косатками.
«Я сегодня немного опоздал и потому был свидетелем необыкновенного происшествия. Штук шесть-семь косаток, старых и молодых, плавали вдоль ледяного поля впереди судна. Они казались чем-то взволнованными и быстро ныряли, почти касаясь льда. Мы следили за их движениями, как вдруг они появились за кормой, высовывая рыла из воды. Я слыхал странные истории об этих животных, но никогда не думал, что они могут быть так опасны. У самого края льдины лежал проволочный кормовой швартов, к которому были привязаны две эскимосские собаки.
Мне не приходило в голову сочетать движения косаток с этим обстоятельством, и, увидя их так близко, я позвал Понтинга, стоявшего на льду рядом с судном. Он схватил камеру и побежал к краю льда, чтобы снять косаток с близкого расстояния, но они мгновенно исчезли. Вдруг вся льдина колыхнулась под ним и под собаками, поднялась и раскололась на несколько кусков. Каждый раз как косатки одна за другой поднимались подо льдом и задевали о него спинами, льдина сильно раскачивалась и слышался глухой стук. Понтинг, к счастью, не свалился с ног, и смог избегнуть опасности. Благодаря счастливейшей случайности трещины образовались не под собаками, так что ни та, ни другая не упали в воду. Видно было, что косатки удивились не меньше нас. Их огромные безобразные головы высовывались из воды футов на шесть-восемь, и можно было различить бурые отметины на головах, их маленькие блестящие глаза и страшные зубы. Нет ни малейшего сомнения, что они старались увидеть, что сталось с Понтингом и собаками.
Собаки были ужасно напуганы, рвались с цепей, визжали.
Ещё бы! Голова одной косатки была, наверно, не больше чем в пяти футах от одной из них.
Затем, потому ли что игра показалась им неинтересною, или по чему другому, только чудовища куда-то исчезли. Нам удалось выручить собак и, что, пожалуй, ещё важнее, спасти керосин — целых пять или шесть тонн, стоявших на припае рядом.
Мы, конечно, знали, что косатки водятся у кромки льдов и, несомненно, схватят каждого, кто имел бы несчастье упасть в воду, но то, что они могли проявлять такую обдуманную хитрость, расколов лёд толщиной не меньше двух с половиной футов, действуя притом сообща, — это было для нас новостью.
Ясно, что они обладают замечательной сметливостью, и мы отныне будем относиться к ним с должным уважением»[97].
Нам было суждено впоследствии ещё раз подвергнуться атаке косаток.
Вторым происшествием явилась утрата третьих моторных саней. Утром в воскресенье 8 января Скотт приказал спустить сани с борта корабля.