Убедившись в том, что я за ночь не подхватил никакой опасной болезни, он интересовался состоянием остальных членов семьи.

– Как ваша матер? Как господин Ларри? Как господин Лесли? Как мисс Марго?

Пока я убеждал его в том, что со здоровьем у них тоже все в порядке, мы подъезжали к вилле, а там уж он сам переходил от одного к другому, проверяя точность моего диагноза. Мне давно наскучил этот каждодневный, почти журналистский интерес к здоровью моих близких, как будто речь шла о королевской семье, но Спиро был настойчив, он словно исходил из того, что за одну ночь все может перевернуться. Однажды меня какая-то муха укусила, и в ответ на его бесхитростный вопрос я сказал, что все умерли. Автомобиль вильнул и врезался в огромный олеандр, я чуть не упал с подножки, и на нас обрушился целый водопад из розовых соцветий.

– Матер Божий! Вы не говорить такие вещи, господин Джерри! – прорычал Спиро, стуча кулаком по баранке. – Вы меня пугать. Я потеть! Никогда не говорить такие вещи.

В то утро, убедившись, что все здоровы, он взял с заднего сиденья корзинку для сбора ягод, прикрытую фиговым листом.

– Вот, – осклабился он. – У меня для вас есть подарок.

Я приподнял лист. В корзинке сидела пара голых, отталкивающего вида птиц. Я обрадовался и от души благодарил Спиро, сразу распознав – по первым перышкам на крыльях – птенцов сойки. Вот кто мне до сих пор не попадался. Я так обрадовался, что даже прихватил корзинку с собой к мистеру Кралефскому. Вот оно, преимущество занятий с репетитором, который, как и ты, без ума от пернатых. Вдвоем мы провели презанятное утро: вместо того чтобы заучивать английскую историю во всем ее великолепии, учили птенцов открывать рты для приема пищи. Но птенцы оказались на редкость глупыми и отказывались признавать приемную мать в Кралефском или во мне.

Когда подошло время обеда, я отнес птенцов домой и несколько часов безрезультатно учил их разумному поведению. Они принимали еду, только если я насильно открывал им клювы, и при этом выражали страшное недовольство, что неудивительно. Затолкав им в горло достаточно еды, чтобы они не умерли от голода, я оставил их в корзинке и пошел за Гайаватой, которая предпочитала, чтобы я кормил ее на веранде, а не в уединении спальни. Высадив удодиху на плитняк, я начал подбрасывать ей кузнечиков, которых специально для нее наловил. Она с готовностью подпрыгнула, схватила одного, разом прикончила и отправила в рот, – все это, можно сказать, с неприличной торопливостью.

Пока она заглатывала свою жертву, чем-то напоминая престарелую костлявую овдовевшую герцогиню, которой кусок шербета попал не в то горло, птенцы сойки, высунувшись за край корзины, как-то разглядели ее сквозь затуманенный взор и подняли жуткий галдеж, разинув клювы и мотая головами, словно два старика, выглядывающие из-за забора. Гайавата вздернула хохолок и уставилась на них. Я удивился, поскольку обычно она не обращала внимания на голодных птенцов, но тут подскочила к корзине и с интересом стала их разглядывать. Я бросил ей кузнечика, она тут же его прикончила и, к моему великому изумлению, сунула насекомое в разинутую пасть сойки. Оба птенца радостно заверещали и захлопали крылышками, а Гайавата казалась изумленной не меньше моего. Я бросил ей нового кузнечика, и она его отдала второй сойке. После этого случая я кормил Гайавату у себя в комнате, а потом периодически приносил на веранду, где она исполняла роль кормящей матери.

Этим ее роль и ограничилась. Например, она не подбирала за сойками выпавшие из гнезда инкапсулированные шарики испражнений. Уборщиком работал я. Накормив галдящих птенцов, Гайавата теряла к ним всякий интерес. Видимо, заключил я, что-то в тембре их голосов пробудило в ней материнский инстинкт. Я поэкспериментировал с другими птенцами, и как бы они ни призывали Гайавату, она не обращала на них никакого внимания. Со временем сойки позволили мне себя кормить, и когда они перестали обращаться к Гайавате, та сразу потеряла к ним интерес. Не то чтобы она их игнорировала – просто как будто забыла об их существовании.

Когда ее крыло зажило, я снял шину и убедился в том, что косточки хорошо срослись, а вот мышцы стали слабенькими из-за долгого бездействия, и Гайавата, видимо, желая поберечь крыло, предпочитала ходить, а не летать. Чтобы заставить ее потренироваться, я уносил ее в оливковую рощу, там подбрасывал в воздух, и ей приходилось пускать в ход крылья, чтобы мягко приземлиться. Мало-помалу, по мере того как больное крыло крепло, она стала совершать небольшие перелеты, и я уже начал подумывать о том, чтобы выпустить ее на волю, когда случилось непоправимое. Я кормил на веранде ораву птенцов, когда Гайавата заскользила на бреющем полете в ближайшую рощу, чтобы там попрактиковаться и заодно полакомиться новорожденными кузнечиками.

Я был погружен в процесс кормежки, когда вдруг услышал отчаянные хриплые крики Гайаваты. Перепрыгнув через перила, я помчался, петляя среди деревьев, но опоздал. Большой запаршивевший свирепый кот с боевыми шрамами держал в зубах обмякшее розовато-черное тельце, которое глядело на меня остановившимися зелеными глазищами. Я с воплем бросился на убийцу, а тот пулей метнулся в кусты, не выпуская жертвы изо рта. После того как он нырнул в миртовые заросли, преследование потеряло всякий смысл. Я вернулся в рощу, совершенно расстроенный и негодующий; от Гайаваты там оставалось лишь несколько розовых перышек и капли крови, разбросанные в траве, как маленькие рубины. Тогда я поклялся, что убью этого котяру, если он мне еще когда-нибудь попадется. Кроме всего прочего, он представлял серьезную угрозу для моих пернатых.

Мой траур по Гайавате оказался недолгим в связи с появлением более экзотичного и беспокойного персонажа, чем удод. Ларри неожиданно объявил о том, что он собирается провести какое-то время у друзей в Афинах, где займется исследовательской работой. После его шумного отъезда на вилле наступили тишина и покой. Лесли возился со своим оружием, а Марго, чье сердце в данный момент было свободно от романтического сумбура, занялась фигурной резьбой по мылу. В чердачном уединении она производила на свет скособоченные скользкие скульптурки из желтого мыла с резким запахом и к обеду выходила в цветастом халате, все еще пребывая в художественном трансе.

Пользуясь неожиданной передышкой, мать решила заняться делом, которое давно назрело. Прошлая осень выдалась особенно урожайной на фрукты, и она часами делала разные джемы и чатни[20] по индийским рецептам, восходившим к началу девятнадцатого столетия. До поры до времени все было хорошо, наша большая прохладная кладовка ломилась от блестящих боевых шеренг из стеклянных банок. Но зимой случился жуткий ураган, крыша протекла, и поутру, зайдя в кладовку, мать обнаружила, что ее банки остались без ярлычков. Сотни емкостей с непонятным содержимым, для опознания которого требовалось открыть каждую банку. И вот она затеяла проверку на вкус, и я, разумеется, вызвался ей помочь. На кухонном столе перед нами выстроились полторы сотни консервированных продуктов, и мы, вооружившись ложечками и новыми наклейками, уже готовы были приступить к масштабной дегустации, когда вдруг приехал Спиро.

– Добрый день, миссис Даррелл. Добрый день, господин Джерри, – прорычал он, ввалившись в кухню, словно каштанно-коричневый динозавр. – Я принести вам телеграмма, миссис Даррелл.

– Телеграмма? – заволновалась мать. – Это от кого же? Я надеюсь, ничего плохого?

– Миссис Даррелл, не волноваться, не плохая новость. Я попросил почтовый служащий, и он мне ее прочитать. От господина Ларри. – Он протянул ей телеграмму.

– О господи, – вырвалось у матери, сразу подумавшей о чем-то нехорошем.

Текст был такой: «Забыл сказать принц Джиджибой приезжает одиннадцатого ненадолго. Афины чудесные. Люблю. Ларри».

– Невозможный человек! – вышла из себя мать. – Зачем он пригласил этого принца? Он ведь знает, у нас нет апартаментов для королевских особ. И сам ведь не приедет, чтобы его развлекать. А мне что прикажете делать с этим принцем?