— Разбить на мелкие провинции. Никакой промышленности! Пусть разводят свиней и делают сосиски для всей Европы.

— Верно! Верно! — согласился Дюриш.

Я смотрел на Франца, ни разу не вмешавшегося в разговор. Он сидел сгорбившись, на низком столике, опершись локтями о колени. Не меняя позы, без гнева, он спросил:

— А рабочих, ученых? Им тоже разводить свиней?

— Твои рабочие делали бомбы, которыми убили моих детей, — зло сказал Лангер. — А твои ученые изобрели газ для душегубок.

— А сколько моих рабочих погибло в лагерях, в гестапо? — все так же тихо, не поднимая глаз, спросил Франц. — Где родился лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»?.. Гитлеры уходят, а народ остается!

— В этом и беда, — не сдавался Лангер, — что остается народ, который с охотой голосует за гитлеров и с радостью посылает своих сыновей завоевывать чужие земли. И сколько его ни били, он ничему научиться не может.

Франц слез со своего стола, длинными ногами перешагнул через лежавшего Янека, подошел к карте, как будто хотел что-то показать на ней, но повернулся спиной к стене и оглядел всех.

— Когда мы со Стефаном воевали в партизанском отряде, — начал он неторопливо, как приступают к длинному рассказу, — командиром у нас был человек, которого тоже звали, как и Стефана, только по-русски — Степан. Он говорил: нет народов плохих или хороших. Каждый народ имеет своих героев и своих подлецов… Томашек! Вспомни, пожалуйста, разве среди капо, блоковых, лагершутцев, форарбайтеров не было зверей любой национальности — и поляков, и русских, и чехов, и словаков, кого хочешь? Вспомни, Томашек.

Томашек, наверно, перебирал в памяти страшные лица — молча кивал: помню, помню.

— Ты говоришь: «голосовали», — Франц перевел глаза на Лангера. — А сколько веков демократичные англичане голосовали за своих премьеров только потому, что те завоевывали чужие страны, истребляли и грабили другие народы?.. Как голосовали вы у себя, Янек нам рассказал… А сколько царей, жестоких и глупых, терпел русский народ? Терпел, пока не сбросил навсегда… Можно винить народ за слепое послушание правителям-убийцам, но нельзя зачеркивать его будущее. Для каждого из них приходит свое время зрелости и прозрения. Так нам говорил Степан, а он всегда говорил правду. Теперь такое время придет для моего народа.

Франц стоял, выпрямившись во весь рост, и яркие лампы большой хрустальной люстры освещали его строгое, совсем еще молодое лицо, по которому будто прошелся плуг, пропахав глубокие борозды морщин, Каждый почувствовал, что этот человек заслужил право говорить от имени своего народа, и никто не решался нарушить наступившую тишину.

— А как ты себе представляешь послевоенную Германию? — спросил я.

— Совсем другая будет, — мягко улыбнулся Франц. — Совсем. Не будет круппов и тиссенов, всех, для кого война — бизнес. Им капут. — Франц пальцем начертил в воздухе крест. — Не будет кейтелей и гудерианов, — второй крест. — Не будет эсэс, наци, — третий крест. — Каждый немец будет работать на мир, будет делать вещи, нужные для жизни. А мы умеем придумывать, изобретать, делать. — В его голосе зазвучала гордость. — Очень хорошо умеем. После всего, что произошло, никого не обмануть. Все будут голосовать за социализм. А я, — Франц улыбнулся еще шире, — я никогда больше не буду в подполье, не буду в тюрьме.

Стефан мрачно молчал с той минуты, когда в спор вступил Франц. Я заметил, что они никогда не пререкались, даже если в чем-то были не согласны. Сейчас он подошел к Францу и стал с ним рядом. Он был ниже ростом чуть ли не на целую голову и смог, только задрав руку, потрепать соратника по плечу.

— Ты прав, Франц. В подполье ты не будешь. И Германия будет другая. И Европа другая. И весь мир — другой. Скажем спасибо России.

Все оживились, потянулись за стаканами. Мы уже не раз пили за Россию и за Красную Армию. Мне захотелось поддержать и Франца, и того бесфамильного Степана, который — кто его знает — может статься, был моим земляком.

— Я предлагаю выпить за Германию, которую построит Франц!

По резко изменившимся лицам я понял, каким неожиданным был мой тост. Не сразу поднялись стаканы. Уж очень странным показалось всем пить за Германию, какой бы она ни была в будущем. Но возразить мне никто не решился. Я выпил, и за мной другие. Кто пил как всегда, кто — только поднес к губам. Все, кроме Лангера и Дюриша. Лангер демонстративно отставил свой стакан в сторону, а Дюриш прикрыл рукой.