Дюриш помолчал и, грустно улыбаясь, сказал:

— Мы задыхались под немцами, неужели ты хочешь, чтобы мы еще задыхались под своими?

— Смотря чем ты захочешь дышать, — подходя вплотную к нему, ответил Стефан. — Если воздухом наживы, обязательно задохнешься!

— Мы счастливы, что русские братья принесли нам свободу, а ты…

— Какую свободу? — оборвал его Стефан.

— Свобода одна. Свобода думать, говорить…

— Смотря о чем думать и говорить.

— В этом и заключается свобода, — терпеливо объяснял Дюриш, — никто никому не мешает думать и говорить, что он хочет.

— И фашистам, и монархистам — никому не мешать? Пусть выкатывают бочки и соревнуются, кто хитрей соврет и отравит чужие души. Так? Не будет такой свободы, Яромир, не надейся.

— Это не тебе решать, Стефан. Будет демократическая конституция, будет народное правительство, оно и укажет, как жить. Для того к нам Красная Армия пришла, чтобы мы жили, как свободные люди. Разве не так, Сергей?

— И так и не так! — гремел Стефан, не дав мне ответить. — Свободными, это верно. Но от кого свободными?

— От швабов, Стефан, от швабов. За свободу всех славян от швабов воюют русские братья.

— Ошибаешься, Яромир, ох как ошибаешься! Не в славянах и швабах дело. Нам еще от тех освободиться нужно, кто на войнах наживается, от тех, кто нас фашистам продавал.

— И со своими хочешь драться? — укоризненно спросил Дюриш. — Мало крови пролито?

— Много, Яромир, — подхватил Стефан, — океан! Невинной крови. А чтобы никогда больше кровь не проливали, нужно освободиться от всего прошлого. Верно, Сергей?

Схватки между Домановичем и Дюришем я наблюдал, как чужие семейные ссоры. Я был уверен, что победа над гитлеровской Германией сама собой решит все вопросы. Все, связанное с фашизмом, будет раздавлено, всюду верх возьмут прогрессивные силы и положат конец всяким раздорам. Смутно рисовалась какая-то международная благодать, исключавшая даже мысль о новых войнах.

— Ничего, братцы, в будущем все утрясется, — говорил я им со всей искренностью. — Сейчас главное — добить Гитлера, чтобы навсегда отпала у немцев охота лезть в чужие земли.

— Очень ты правильно говоришь, комендант, — одобрил меня Гловашко, всегда радовавшийся, когда обрывалась перепалка, принимавшая слишком резкий характер.

— Никакой Германии не должно остаться! — тоном, каким выносят судебный приговор, сказал обычно молча куривший, совсем седой Рудольф Лангер. Он приехал в Содлак из далекой разбомбленной деревни, где потерял семью, и жил у приютивших его родственников.

— Куда же ты ее денешь? — с любопытством спросил Янек.